Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

И все же «гражданин» ничем не выделяется среди обилия неологизмов, которые стремились остановить поток метафор в обществе эпохи Мэйдзи. «Нация», которая переводится как кокумин и миндзоку; «народ», переводимый как дзиммин, или сёмин; «средний класс» – у всех были свои защитники в эпоху Цивилизации и Просвещения. Но гражданин? Возможно, будет лишь небольшим преувеличением сказать, что «гражданин» был в лучшем случае концептуальным и моральным пасынком японской модернизации. Вместо этого официальным носителем задач развития и в этом смысле сотворения истории был подданный, симмин, облаченный в неотрадиционалистскую мантию верности, семейного благочестия и самопожертвования во имя национального сообщества. Оказавшись главным среди других обозначений для японцев в современном японском языке, он тем не менее не смог вытеснить их. Коллективные идентичности по отношению к идентичности императорского подданного рассматривались с позиций неравной силы; их признаки отражали большее или меньшее осознание отличия от официального подданства, причем это отличие постепенно расширялось и переходило в форму более радикального отчуждения.

С юридической точки зрения не каждый подданный был свободной личностью, система домохозяйства, или иэ, закрепляла патриархат, который просуществовал до 1945 года. В любом случае права не были естественными, а предоставлялись государством, которое было возведено в ранг объекта поклонения. Каваками Хадзимэ позже выразит это в бинарных понятиях: «В демократических странах Европы права человека дарованы небом, а права государства – народом. <…> В Японии права государства предоставляются небом, а права человека – государством» [Каваками 1999] (цит. по: [Утида 1993: 217–218]). К 1890-м годам появилось «общество» (сякаи), но как проблема, рассадник конфликтов, раздоров и разобщенности среди подданных императора. С урбанизацией и индустриализацией, в некотором смысле дарами успешного японского империализма, общество слишком рано оказалось в плену у самого поляризующего понятия – «класс», особенно зловещего в случаях, когда оно дополнялось прилагательным мусан – «неимущий».

Неимущий класс, конечно, подразумевает и класс имущий. От «воображаемого» среднего класса Фукудзавы до безошибочно узнаваемой реальности концентрированного, промышленного богатства буржуазии 1920-х годов было пройдено многое. Действительно, первый вряд ли бы признал второй. Ви́дение Фукудзавы заключалось в создании морально независимого, национально-ориентированного класса людей, которые опирались бы на свои современные навыки. Несмотря на известные разногласия по поводу природы японского капитализма и революционной стратегии, японские марксисты были едины во мнении, что японская буржуазия явно прислужница. Ее положение зависело от благосклонности государства, и она оставалась настолько слабой политически, что грядущая революция – социалистическая – тем не менее потребовала бы от рабочего класса и его партии сначала выполнить «буржуазно-демократические задачи», оставшиеся незавершенными после 1868 года. В Японии, возможно, и развился капитализм, но не воинственная буржуазия и уж тем более не «буржуазное» или «гражданское» общество. Задачи гражданского общества были делегированы, как и прежде, виртуальному классу – на этот раз чиновникам-реформаторам, зарождающимся «свободным» профессионалам, интеллектуалам (особенно с университетским образованием), журналистам и общественным деятелям. Их достижения были реальными, особенно после Первой мировой войны. Японское гражданское общество, даже без гегемонии «граждан» в политическом и общественном дискурсе, не находилось в том «первичном, аморфном» состоянии, в котором Антонио Грамши видел Россию [Грамши 1959: 200]219.

Тем не менее это гражданское общество не пользовалось широкой моральной или концептуальной легитимностью до тех пор, пока массовый крах императорской системы, связанный с военным поражением, не подорвал моральный авторитет государства и сопутствующую ему категорию подданства императору. И пока «невозможно понять довоенную Японию, не взглянув на деревни», следует также сказать, что пока отношения между землевладельцем и крестьянином-арендатором оставались сутью сельского общества, «гражданину» приходилось оставаться в идеологической тени [Ямада 1994: 69]. Несмотря на эту убедительную предысторию, момент для определения гражданства как позитивного идеала настал в Японии только в 1945 году; потребовалось еще больше времени, чтобы оно приобрело статус «объективной» категории для социального анализа. С любой точки зрения история гражданского общества в Японии – то есть «самосознательная» или «самоосознаваемая» история – начинается после войны.