Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

В этом смысле тэнно:сэй была самой мощной и последовательной «изобретенной» традицией современной Японии. Она обеспечила институциональную и лингвистическую основу, благодаря которой все остальные «изобретения» получили свое официальное одобрение. Теперь задача состояла в том, чтобы дифференцировать, преодолеть глубоко укоренившуюся «потребность» во всеобъемлющей легитимирующей структуре, которая была одновременно такой утешительной и удушающей. Могут ли японцы (как спрашивал Ирокава Дайкити) «постичь свою судьбу» – и создать настоящее и будущее – не прибегая к сознательной метафоре тэнно:сэй? Могли ли они преодолеть японское мышление? [Irokawa 1986: 246].

Глядя на картину современности, Маруяма, похоже, в этом сомневается. В качестве устойчивой метафоры он отметил тенденцию организаций всех видов в Японии превращаться в «ловушки для осьминогов» (такоцубо), в которых деятельность, идеи и ценности группы становятся в значительной степени самореферентными, авторитет группы самооправдывается и социально изолируется. К ним можно отнести также и «современные» организации – политические, деловые и технические. Параллельно с этим происходит модернизация, централизация и унификация средств массовой информации. Результатом их взаимодействия является общество, в котором латеральные связи между группами всех видов слабы; группы формируют представления о себе и «мире», которые не подвергаются сомнению и «существуют сами по себе». В отсутствие связи между ними и обратной связи во всем обществе критическое и демократическое сознание фрагментировано и притуплено. Именно в этом сочетании сверхмодерности в одном секторе с домодерностью в другом Маруяма видит функциональную преемственность с тэнно:сэй, хотя без тэнно: в довоенном смысле.

К ловушке для осьминога примыкает сасара – бамбуковый венчик с основанием, которое разделяется на мелкие части у кончика. Мелкие части кончика обозначают комбинацию, дифференциацию, специализацию и плюрализм как ценности. Но как следует понимать основание сасара? Относится ли оно к отдельной нации или этносу с интуитивно понятным культурным кодом? Казалось бы, нет. Рассказывая о развитии европейских общественных наук, Маруяма почти с завистью ссылается на «давнюю общую традицию», связывающую «Грецию, Средневековье и Ренессанс» с современным появлением узкоспециализированных дисциплин; всеобъемлющие системы (или, по крайней мере, всеобъемлющие концепции) «Гегеля, Штайна и Маркса, или Бентама и Конта», которые были типичны для начала XIX века, к концу века уступают место специализированным наукам, знакомым нам сегодня. Именно эти последние – тонкие кончики сасара – оказались отрезаны от корней и пересажены в Японию. Другими словами, общим корнем была история диалектики, аргументации, спора. Без этой истории дисциплинам общественных наук в Японии с самого начала было суждено стать «академическими» и даже более подверженными самоизоляции, чем в Европе. Более того, предполагалось, что сама «академия» существует для служения общественному благу, определяемому государством [Маруяма 1961: 129–134].

«Нихон но сисо:», утверждает Маруяма, также является его «самокритикой» с точки зрения «радикального интеллектуального аристократизма [кидзокусюги], внутренне связанного с радикальной демократией»: он надеется на общество типа сасара, в котором образ «Карла Маркса, читающего Гельдерлина» отражал бы интеллектуальную жизнь народа [Там же: 179–180 и послесловие]. Хотя кажется, что в «Нихон но сисо:» ставится бескомпромиссная задача революции сознания и поэтому этот труд остается верен модернизму, на самом деле «Нихон но сисо:» добродушен и удивительно оптимистичен по тону. «Мы (или вы?) можем это сделать!» – вот главное послание, и в этом смысле оно довольно далеко от работ Маруямы первых послевоенных лет. Оно указывает на модернизм, находящийся в процессе дифференциации, который через категории эстетики – включая лингвистическую игру – примиряется с государственностью. Окажется ли модернизм вовлечен в дискурс, который оценивал бы его как достижение модерности и представлял бы Японию в качестве новой модели развития? Сохранит ли модернизм способность к «утопическому» сопротивлению статус-кво даже под угрозой маргинализации? При каких условиях и с какими союзниками? В чем, вкратце, заключались бы интеллектуальные последствия для японской демократии от примирения с государственностью?