Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

По мнению Маруямы, Япония «утратила невинность» в Японо-китайской войне и в дальнейшем только продолжила являть миру чудовищное зрелище «охваченного желанием большего» национализма [Маруяма 1976в: 243]. Не по годам развитый империализм Японии был анормальным, и в этих условиях жизнь внутренней политической системы, включая ее интеллектуальную составляющую, была беспорядочной. По мере того как режим Токугавы все отчетливее проявлял признаки падения, «чувства» людей высвобождались от оков статусной системы и конфуцианской морали. Эти тенденции наблюдались и после 1868 года. Однако революция чувств не преобразила – или ей не позволили преобразить – политическую сферу. Маруяма указывает на разобщенность и окончательный провал Движения за свободу и народные права как на решающий эпизод. По его мнению, это был провал не только политики, но и интеллекта. Он цитирует (по общему признанию, в полемическом контексте) автобиографию Коно Хиронаки:

Я ехал верхом, когда впервые прочитал [«О свободе» Джона Стюарта Милля]. В мгновение ока мой образ мышления претерпел революцию. До этого я находился под влиянием китайских конфуцианцев и японских ученых-классиков. <…> Теперь все мои прежние убеждения и принципы, за исключением тех, что касались верности и сыновнего почтения, были разбиты вдребезги. В тот же момент я понял, что отныне должен ценить превыше всего человеческую свободу и права человека [Maruyama 1969g: 4–5 (курсив в оригинале)].

При таком руководстве, утверждает Маруяма, тщетно искать историю народного восстания: вместо этого мы находим историю, в которой «люди жаловались наедине… но в конце концов были вынуждены плакать, пока не уснули» – накинэири сита рэкиси [Маруяма 1966а: 144]285.

В массах сфера непосредственной, чувственной жизни оставалась «бессодержательной» и подчинялась семейной морали государства. С 15 августа 1945 года произошло внезапное освобождение от длительного подавления подлинной субъектности; оно было присуще слиянию общественного и частного при полноценном императорском режиме. История повторялась. Как писал Маруяма в «Кайкоку» (1959), повсюду были свидетельства высвобождения долго подавляемой чувственности. Среди буйства порнографии и сексуальной распущенности воцарился телесный экзистенциализм: все это напоминало японское общество сразу после открытия страны столетием ранее286.

Целью Маруямы не было осуждение плотских утех как таковых, хотя в его комментариях есть намеки на конфуцианский и кантианский ригоризм. Но он, кажется, действительно полагает, что стойкое отождествление личности с чувственностью было симптомом патологии японской публичной сферы, обнажившейся после поражения. По аналогии с этой чувственностью, Маруяма выявил сложный двойной фетишизм левых в отношении организации и теоретической чистоты, который имел пагубные последствия для роста политической автономии и полной субъектности масс.

Как историк и аналитик политической теории, Маруяма стремился «нормализовать» это состояние, очертить правильное отношение политики к науке в условиях демократии. В классическом эссе «Политика как наука в Японии» («Кагаку тоситэ но сэйдзигаку», 1947) Маруяма четко формулирует аскетическое ви́дение полиса, или публичной сферы.