Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

«С 15 августа 1945 года, – отмечает он, – сложный процесс формирования национальной воли, который ранее осуществлялся в безвестности, стал открыт для общественности». Теперь стало возможным «рационально критиковать сам центр государственной власти» – место, ранее затмеваемое псевдообщественным блеском идеологии кокутай [Maruyama 1969f: 233]. Открытость политических процессов для общественности, конечно, не была результатом прямого утверждения японским народом политической субъектности; это осознание вины причиняло боль. Действительно, позже Маруяма описал послевоенных интеллектуалов – тех, кто, несмотря на свой общественный статус и опыт или вопреки им, не смог предотвратить потерю смысла дискурса или конкретных решений, которые привели к тотальной войне, – как «сообщество раскаяния» [Маруяма 1982: 113–125]. По мнению Маруямы, бывшая интеллигенция была виновна в пассивности и бессилии, грехах бездействия, в отличие от грехов деяния, совершенных военными и правящей элитой [Маруяма 1976е: 596–602]. Лишь крошечное меньшинство, признал он, решительно и недвусмысленно выступало против «веяний времени». Но проблема бессилия в науке, намекает он, лежала глубже; на самом деле она была заложена в институциональные структуры производства знаний при императорской системе. Парадокс политической и общественных наук, которым было запрещено изучать «центр государственной власти», является наглядной иллюстрацией. Все это неизбежно вело к деформациям – бесплодным методологическим спорам и текстуальному эмпиризму, маскирующемуся под интерпретацию позитивного права. Другой крайностью было фатальное слияние власти – «реальности» императорской Японии – с оценкой:

Во время национального кризиса, разразившегося после начала второй Японо-китайской войны, ряд политологов не смогли вынести чрезмерного разрыва между наукой и ее реальным объектом. Они бросили исследования и окунулись в водоворот грубой политики. В конце концов они установили личные отношения с конкретными политиками и военными и лихорадочно пытались использовать их для того, чтобы направить политические события в нужное, по их мнению, русло. Видя все это, я мог думать только о трагической судьбе политической науки в Японии [Maruyama 1969f: 232].

Маруяма косвенно ссылается здесь на некоторых своих старших коллег – Ябэ Тэйдзи, Рояму Масамити и других, – которых ему вскоре предстояло оценить во время чистки «правых» в университете. Не называя больше конкретных имен, он просто пытается подчеркнуть, что как интеллектуальная бесплодность, так и уступчивость стремлению к власти нанесли вред.

Что делать? Можно сказать, что перед обществоведом стоят сразу две задачи: защитить свою работу от «прямого подчинения политическим силам» и «гораздо более трудная» задача «заключения в скобки», то есть «предотвращения проникновения субъективных оценочных суждений в познание политических явлений». Окончательного решения этой дилеммы не существует, поскольку искушение постоянно, и борьба с ним, как это было у Вебера, может быть чрезвычайно ожесточенной. Тем не менее только осознание субъективных ценностей как таковых и вытекающая из этого воля «подчинить все… политические устремления, надежды, симпатии и антипатии… требованиям когнитивного процесса» могут привести к научному анализу, достойному этого названия. Дело не в том, чтобы погасить желание – «эротическое» стремление соединить теорию с практикой или знание с властью. Как отмечает Маруяма, «воздержание имеет смысл только тогда, когда присутствует желание. <…> Если у человека с самого начала не было желания, тогда он физиологически ущербен». Действительно, по этой причине «“строгий нейтралитет” также является политической позицией», и при построении «теории политической ситуации ученый ipso facto берет на себя обязательство придерживаться определенного политического курса». Притворяться, что это не так, – самообман. Не существует «простого зрителя в тотальной политической борьбе между различными типами Weltanschauungen» [Ibid.: 238–239] (см. также [Умэмото 1962: 29–30, 34, 52]).