Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

Безусловно, позиция Маруямы встретила критику, например со стороны Умэмото Кацуми и других марксистов. Маруяма, писал Умэмото, признал, что вследствие послевоенного краха эквивалентности, между марксизмом и общественными науками не осталось связи. Он видел, что необходимо каким-то образом преодолеть этот разрыв, но сознательно воздерживался от вынесения суждения о том, каким должен быть основополагающий принцип этого преодоления. Здесь, как заметил Умэмото, кроется причина схожести мысли Маруямы с идеями Мангейма и Вебера. Здесь также была связь между Маруямой-историком и Маруямой-социологом. Интеллектуальная история должна ответить на вопрос о том, возможна ли современная политическая наука и действительно современная политика в Японии; но этот ответ не «должен» быть, он уже «есть» [Умэмото 1962: 13].

Не только марксисты были недовольны такой позицией и «вымыслом демократии» у Маруямы. По завершении этих размышлений, мы коснемся двух критических взглядов на модернизм Маруямы, совершенно разных по идеологической ориентации. Первый принадлежит Такэути Ёсими (1910–1977), влиятельному интерпретатору Лу Синя и комментатору послевоенной литературы и политики, который использовал термин «модернизм» для описания – и отрицания – как самоопределения Коммунистической партии, так и ее заявлений относительно марксизма-ленинизма как «науки» и модернизм а-ля Маруяма. Для Такэути, поскольку оба направления были, по сути, западными, они представляли собой не более чем язык интеллектуального «рабства», и, следуя им, Япония просто играла бы роль «лучшей ученицы»; в терминах Грамши модернизм закрепил бы за Японией статус подчиненной великих держав.

Дело не в том, что абсолютно все составляющие модернизма подлежали осуждению. Его значение, утверждал Такэути, было переходным. После поражения он помог японским интеллектуалам «забыть кошмар пропитанного кровью этнического национализма», представив этнос (миндзоку) в абстрактных терминах. Однако теперь модернизм сдерживал реальную модернизацию, которая могла осуществляться только в духе китайского революционного национализма. Для Японии все это потребовало бы восстановления, воссоединения и развития критической литературной линии, сформированной Футабатэем Симэем, Китамурой Тококу, Исикавой Такубоку, а позже и японской романтической школой 1930-х годов. «Не может быть революции, – заявил Такэути, – которая не уходит своими корнями в национальные традиции». Сосредоточившись только на «я» или «классе» и не допустив возвращения «выброшенного» этноса в литературу – в общественную жизнь, – модернизм заблокировал способность людей к трансформации, закрепив у них домодерное сознание [Такэути 1983б: 239–240; Barshay 1992: 403].

Маруяма принял такую критику постольку, поскольку она относилась к его прежним взглядам на Китай288. Но, похоже, это не поколебало его фундаментальной позиции в отношении самой Японии. Его сомнения в революционном потенциале японских масс были глубокими. С другой стороны, позиция Такэути, которая заключалась в том, что Япония должна подражать Китаю по духу, кажется нелепой – хотя следует помнить, что такое пренебрежение предполагает консервативное восстановление японской традиции, до которого было еще очень далеко в 1951 году, когда писал Такэути.

Но все это действительно подняло вопрос о позитивном национализме; национализме по сути, а не, как в случае с Маруямой, по замыслу. И в долгосрочной перспективе реальность успешной японской исключительности, а не фантазия о революционном японском национализме, похоже, отодвинула Маруяму в тень. Как заметил Ёсида Масатоси:

Истинные «пределы» модернизма, которые были слишком очевидны в его историческом суждении, разумеется, стали ясны в ходе самого исторического развития. Истинная ценность модернизма, значимость которого обусловлена уникальными условиями поражения и оккупации, в которых он возник, оказалась под вопросом. Ибо с возрождением и укреплением японского капитализма в Японии наконец возникло «современное общество», каким бы фиктивным [гисэйтэки] оно ни было по своей форме [Ёсида 1984: 30–31].