Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

Каков бы ни был результат, точка зрения Мураками заключалась в том, что Япония, преуспев в модернизации на основе своей исключительности, теперь приобрела собственную форму постмодерна средней массы. И вот мы возвращаемся, через Мураками, к ироничному подтверждению доводов Такэути. Модернизм, возможно, и способствовал упадку «пропитанного кровью этнического национализма», но он также положил начало определенной форме постмодернистского традиционализма. Но как таковой это был необходимый момент в диалектике национального самоопределения. С точки зрения более широкого рассмотрения здесь теории и практики общественных наук в Японии должно быть ясным следующее: во-первых, хотя определяемое сейчас национальное «я» больше не может быть обычной переделкой «додемократического» империализма, оно принимает форму «национального сообщества», которое сознательно и энергично утверждает ценности «традиционной» социальной организации. Бинаризм Японии на данный момент вновь занял концептуально важное место среди Других. Главной проблемой являются не национальное прошлое, а отношения Японии с внешним миром. Во-вторых, эпистемологические и политические предпосылки модернистских общественных наук Маруямы, по-видимому, были отвергнуты или переработаны. Его универсалистская модель субъектности с ее веберовским аскетизмом поблекла, и ее критическое острие, безусловно, притупилось. В-третьих, если позицию Мураками можно считать типичной для «консервативного» мейнстрима, то демократия для японских общественных наук больше не проблема, а скорее данность. С этой точки зрения Япония стала демократическим национальным сообществом как в формальном, так и в содержательном смысле. Действительно, демократический статус-кво, если вспомнить наблюдение Данна, может быть не столько удручающе идеологическим, сколько удручающе неидеологическим. В любом случае для таких аналитиков, как Мураками, модернистский проект завершен и его утопическая критика больше не работает.

Тем не менее некоторая осторожность, по-видимому, не помешает. Послевоенное возрождение японской исключительности – это факт и даже целая индустрия сама по себе. Не подлежит сомнению то, что это не простой рефлекс растущей национальной уверенности, а нечто более сложное и нестабильное. Конечно, непрекращающийся пессимизм и внутренняя элитарность Маруямы по-прежнему раздражают консерваторов и левых неопопулистов. Его забота об осознанной, нормативной демократической субъектности действительно кажется контрциклической. Однако недавние события выявили принуждение и насилие, которые скрываются за национальной общностью Японии. В декабре 1988 года, когда император Сёва лежал при смерти, мэр Нагасаки Мотодзима Хитоси высказал свое мнение о том, что скоропостижно скончавшийся монарх действительно был «ответственен» за японскую агрессию и страдания своего собственного народа. Вскоре после того, как Мотодзима выступил с этими замечаниями, секретарь Либерально-демократической партии Абэ Синтаро сместил его с поста главы местного отделения, лишил поста консультанта и публично отчитал. В свою очередь, Мотодзима отказался отречься от своих заявлений. Наконец, 18 января 1990 года Мотодзиму тяжело ранил член Школы здравомыслящих (Сэйки дзюку), группы, которая сочла высказанное мэром мнение недопустимым. Безусловно, представители Либерально-демократической партии и правительства осудили стрельбу. Однако, учитывая очевидный факт политического остракизма Мотодзимы, эти протесты звучали несколько неубедительно. В свете дела Мотодзимы негативная оценка Маруямой национального сообщества кажется менее загадочной и менее заслуживающей маргинализации. В конце концов, Маруяму лучше всего рассматривать как утопического пессимиста: утописта по духу, но пессимиста в отношении способности к самотрансформации в «глубинных вещах» японской социальной структуры. Его важность, возможно, заключается не столько в том, чему он «научил», сколько в ощущении пустоты, которое осталось после его ухода с центральной научной площадки.

Заключение