Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

Рассмотрим некоторые из этих утверждений на примере «Японской модели политической экономии» покойного Мураками Ясусукэ, которая одновременно является и описанием успешной модерности в японском стиле, и примером исследований постмодернистских общественных наук [Murakami 1987]. Согласно Мураками, образ действий не только японского предприятия, но и государственного устройства проистекает из сочетания традиционных принципов домашнего хозяйства (иэ) и деревни (мура). Эти принципы в сочетании с тем, что Мураками удачно называет «отсталым консерватизмом», до недавнего времени служили основой для замечательного консенсуса послевоенной Японии в отношении экономического роста. Они также поспособствовали тому, чтобы японская политика превратилась (он цитирует Иногути Такаси) в «управляемый бюрократией плюрализм с всеобщей вовлеченностью» [Murakami 1987: 35–43, 46–47, 56–71]. И, хотя во главе страны стоит одна партия,

послевоенная японская политическая система [является] одной из наиболее удовлетворительно работающих парламентских демократий. Что касается свободы выражения мнений и ассоциаций, то она выгодно отличается от [свободы] любого другого общества и действует лучше, чем многие из них [Murakami 1987: 61].

Хотя многое из «японской модели политэкономии» Мураками выходит за рамки данного обсуждения, примечательно, что, согласно Мураками, явный национализм (т. е. милитаризм) не был движущей силой послевоенного общественного устройства Японии. Вместо этого, утверждает он, рассеянный и неорганизованный «традиционализм» сослужил хорошую службу Либерально-демократической партии, завоевав критическую массу электоральной поддержки (хотя ее размер сократился с середины 1960-х годов), в то время как идеологический антитрадиционализм партий, «оппозиционных в принципе», гарантировал, что они никогда не смогли бы прийти к власти. Мураками не определяет содержание традиции, хотя предполагает, что культурная однородность и «организационные модели довоенных лет» могут быть ее наиболее важными функциональными компонентами. В любом случае, отмечает он, «пессимистичные» академики, такие как Маруяма, не смогли увидеть достоинства отличительной формы государственного устройства и экономики Японии, указывая вместо этого на «препятствия» на пути модернизации [Murakami 1987: 57, 62, 597, прим. 24].

Нынешняя ситуация (Мураками писал в середине 1980-х годов) создает особые проблемы для послевоенного японского консерватизма. С одной стороны, национальный консенсус в отношении «догоняющего» роста с его в значительной степени «инструментальными» ценностями начал уступать место «потребительским» ценностям японской «средней массы» – класса, который перестал быть категорией при обсуждении японского общества [Murakami 1987: 58–61, 85 и далее]. С другой стороны, так называемый Pax Americana, похоже, ушел в прошлое. США – и стиль капитализма, который лежит в их основе, – стали проявлять явные признаки экономического и политического упадка. Более того, именно в этом контексте Япония значительно расширила границы своей торговли с Юго-Восточной Азией, и, вытеснив США в этой сфере, Япония в целом, похоже, чувствует, что ее будущее снова лежит в Азии. Мураками намекает, что решение этой идеологической задачи – удовлетворение или кооптация материального внутреннего спроса и провозглашение «активной внешней политики» – станет серьезным испытанием для японского руководства. Справедливо предположить, что распространенное разочарование из-за неспособности справиться с этой двойной задачей может сделать агрессивный национализм привлекательным средством.