Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

Размышляя о застое довоенной японской науки и отвергая многое из нее, Маруяма также утверждал возможность «объективности» политической и общественных наук. «Испытание императорской системы» впервые создало такую возможность, пообещав, что буржуазно-демократическая революция в Японии теперь будет доведена до конца на основе того, что он назвал «новым нормативным сознанием». Эта формулировка напоминает как о глубоком и самопровозглашенном долге Маруямы перед марксизмом, так и об отходе от него. Несмотря на сильную симпатию к делу политических левых, Маруяма, как «научный мыслитель» демократии, призывал выйти за пределы марксизма как в политической теории, так и на практике. В рамках политической теории Маруяма долгое время отвергал классовый анализ как достаточный синоним общественных наук. Он утверждал, что современные политические системы и явления, от сталинских партий до праворадикальных националистических сект, могут быть «пропущены» через определенные взаимосвязанные идеально-типические конструкты, которые служат объективными средствами массовой информации. «Политическая власть», «политическая техника» и «политическая справедливость», по мнению Маруямы, были необходимыми конструктами в любом анализе. Они подходили явлениям так же, как проявитель – фотографии; при правильном их использовании можно было выявить как существенные, так и отличительные черты этих систем и явлений [Маруяма 1976д: 421–449; Maruyama 1969a: 185]. Что касается политической практики, мы уже видели, что Маруяма проявлял сильную озабоченность политикой и сознанием Коммунистической партии Японии. Он не доверял утверждению о том, что партия может безошибочно выступать от имени пролетариата; более того, он не верил, что классовая политика была подходящей политикой.

Япония не стала демократией в том смысле, в каком ее представлял себе Маруяма. Однако этот провал не был неизбежным, и нет никаких сомнений в том, что биполярный «реализм» конца 1940-х, наряду с националистической экономикой последующих десятилетий, глубоко разочаровал его. С середины 1960-х, хотя и с некоторыми более ранними попытками, интересы Маруямы изменились, его стала интересовать скорее чисто история, чем модерность. Он сосредоточился на истории «культурных изменений и культурных контактов» между Японией и внешним миром. «Введение в интеллектуальную историю с такой точки зрения… которая включает проблему “перевода” слов, неизбежно предполагает отказ от универсалистских теорий стадий развития» [Маруяма 1978: 27]. В соответствии с этим сдвигом Маруяма пришел к исследованию того, что он назвал «древними субстратами» (косо:) – а позже и basso ostinato – японского политического, исторического и этического сознания. Он обнаружил, что они полностью устойчивы к схематизации в терминах повествования о неизбежном, пусть и диалектическом, прогрессе по стадиям [Маруяма 1972; Маруяма 1984; Маруяма 1996а: 12]. Маруяма, похоже, стал еще более пессимистично относиться к потенциалу японского сознания преодолеть свою склонность к выделению «бесконечного сейчас» и наконец прорваться к «универсальности». Он продолжал сетовать на отождествление «универсального» с «внешним» по отношению к Японии: Япония по определению и непоправимо «особенная» [Митани 1988: 239–240; Маруяма 1982: 127–130]. Поэтому уместно рассматривать поздний возврат Маруямы к «глубинным вещам» японского исторического сознания как разочарование.

Однако в этом не было ни намека на малейшую переоценку неоконсервативного ревизионизма. Маруяма не отказался от убеждения в том, что концепция и норма, которые он решил назвать «субъектностью», остаются актуальными для Японии не только в политическом, но и в научном плане. Маруяма оставался «модернистом» в том смысле, что он не мог представить демократию отдельно от автономии личности. Он также не отказался от своего нехолистического, «заключающего в скобки» подхода к общественным наукам, который он рассматривал как единственное, хотя и временное, средство достижения объективности в анализе. Действительно, для Маруямы один из аспектов субъектности состоит в способности «на мгновение отделить познающего субъекта [нинсики сютай] от реальности как непосредственно данной» и, «находясь в остром конфликте с этой реальностью», «логически реконструировать мир» [Маруяма 1961: 56]. Следовательно, в общественных науках объективность требует субъектности, и наоборот. Так же и в политике. Для Маруямы, как мы уже видели, демократия в решающем смысле была духом, который «летит, куда хочет». Как же тогда можно надеяться на укрепление демократии, если политический и общественный статус-кво рассматривается как реальность, «непосредственно данная», а не как продукт человеческих устремлений – или, возможно, инертности, неспособности стремиться? Без критического, то есть «субъективного», взгляда невозможно ясное понимание реальности, или «духа», и нельзя ничего изменить.