Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

«Ко:дза-ха» как таковая – то есть те, кто придерживался позиции Коминтерна или Коммунистической партии, – была плохо подготовлена к пониманию этого вопроса. А поскольку «Ро:но:-ха» разделяла предположение о том, что политические преобразования должны быть обусловлены экономически, ее превосходное понимание могло гарантировать ей не более чем позицию критического дополнения. Было недостаточно просто продемонстрировать, что поляризация деревень в той или иной степени имела место. Вопрос заключался в том, почему даже то, что «Ро:но:-ха» признавали пережитками феодализма, казалось таким устойчивым и почему, как заметил Уно Кодзо, «деревни остались такими, как они были» [Уно 1981: 367–368].

Уно и Маруяма: структура и предмет

Из трех марксистских подходов, проанализированных в данной работе, именно подход Уно Кодзо и так называемая школа политэкономии Маркса – Уно сделали больше всего для формирования взгляда на японский капитализм как на единую динамическую структуру, встроенную в «мировое время», а не как на «или-или» в пинг-понге между категорий. В рамках трехэтапного аналитического метода Уно рассматривал «отсталый» капитализм как тем не менее подлинный – то есть он был так же подвержен демиургическим «чистым» силам, как и любой другой капитализм. В то же время, поскольку в отсталых странах капиталистические отношения опосредовались промышленностью, а не сельским хозяйством, проблема отсталости продолжала формировать «политику» в соответствии с конъюнктурной динамикой, которая сопровождала «отсталость» развития на данном этапе. Безусловно, сциентизм Уно и его продуманное отрицание аргументов детерминистов (которые он рассматривал как эпохальную иллюзию Второго Интернационала) оставляли и его самого и его школу уязвимыми перед обвинениями левых в реакционном квиетизме. Уно предпочел эти обвинения – и мы полагаем, вполне оправданно – искажению сталинизма. Это не означает, что он решил проблему практики, несмотря на свои опасения по поводу связи науки и идеологии. Он остался верен неокантианскому аспекту своего интеллектуального становления (связь с либеральными общественными науками 1920-х годов), настаивая сначала на проведении логических различий, необходимых для построения метода, ценой неуточнения практических последствий понимания, полученного в результате его применения.

Но что же тогда означало последующее развитие школы? Какое отношение оно имело к более широкому вопросу практики в рамках общественных наук в Японии? И мог ли ответ на эти вопросы, в свою очередь, подсказать что-то о текущем положении и «судьбе» их изначального состояния – отчуждения развития?

Школа Уно была уникальной для своего периода. Ни в одной другой капиталистической стране мира студенты в университетах не обучались так систематически марксистской экономике, и среди применявшихся подходов доминировал именно подход школы Уно. Поэтому тем интереснее процесс ее разложения: во втором поколении «векторный эффект государственной службы» преодолел аскетизм основателя; и, похоже, кульминационный спрос самой системы на «анализ текущих условий» неизбежно вынудил ее приверженцев как искать новые места для практики, так и внедрять лучшие (более «научные») методы. В экономически нестабильные и идеологически неустойчивые годы, последовавшие за 1945 годом, все это могло бы достоверно привести к академической жизни со значительным участием государства и оппозиционных партий, как в случае с Оути Цутому. Но долгосрочным следствием (которое также выявила карьера левого кейнсианца Цуру Сигэто) стало то, что приверженность социальной справедливости более непосредственно повлияла на формирование политики экономического роста, или, в третьем поколении, шизофренической защиты японского предпринимательства у Бабы Хиродзи. В свою очередь, для устранения издержек, связанных с этим ростом, не говоря уже об их возмещении, система Уно как таковая мало что давала. Таманои Ёсиро обнаружил, что ее основные принципы работают как концептуальная смирительная рубашка, и почтительно отложил их; студенты радикальных левых использовали (или злоупотребляли) ее научным изображением непримиримого капиталистического метасубъекта в качестве лицензии на оправдание насилия против предполагаемых субъектов этого капитализма.