Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

Возникает искушение увидеть в этом высшую иронию. Если марксизм школы Уно был использован радикальными левыми в качестве оружия критики японского монополистического капитализма и его образовательного аппарата, то среди главных мишеней его протестов был не кто иной, как Маруяма Масао290. Уно намеревался выстроить научную политэкономию, из которой была вырезана всякая своекорыстная идеология; все это было сделано для того, чтобы оградить область практики от ложных обещаний гарантированного политического успеха. В отличие от «объективизма» Уно, «субъективным» граалем Маруямы были массы демократических граждан, «выросших» на жизнеспособном идеале личной ответственности. Результатом их сближения должны были стать политически зрелые, морально энергичные, независимые левые – не говоря уже о проницательных и критически настроенных общественных науках, способных справиться с послевоенными условиями. Вместо этого создается впечатление, что два великих деятеля послевоенных общественных наук Японии были вынуждены вступить в схватку напротив кривого зеркала, в котором образ и намерения каждого мыслителя стали практически неузнаваемыми.

Это не призыв предаваться ностальгии по эпохе великих людей или начать обвинять радикальных левых студентов в их антиинтеллектуализме или бунте поколений. Зеркало, каким бы ущербным оно ни было, в конце концов, представляет отражение чего-то. В данном случае отражения были выбраны неудачно и несправедливо, но вопрос о том, кто несет ответственность за не-столь-отдаленное прошлое Японии, а, следовательно, и за настоящее, был законным. Смысл здесь в том, чтобы предположить, что столкновения конца 1960-х годов, возможно, расчистили путь для более последовательной кооптации обоих направлений общественно-научной мысли. Эта кооптация оформилась в виде ряда сверхопределенных соответствий и эквивалентностей: универсальных, научных и объективных, с одной стороны, и частных, идеологических и субъективных – с другой. В отличие от создаваемого им образа капиталистического демиурга, метод Уно, по мнению его левых критиков, предлагал не более чем подробное описание и был в лучшем случае реформистским. Он мог бы легко сочетаться с ультранаучной экономикой, вроде эконометрики, и способствовать ее появлению, а также служить примером того, что Маруяма критиковал как «веру в теорию»291. Такого рода «свобода мысли» была полной противоположностью тому, как Маруяма представлял себе общественные науки. На смену критическому взаимодействию пришло утверждение статус-кво; на смену веберовской агонии – человеческой драме, связанной с попытками одновременно заниматься наукой и жить как политическое существо, – пришла идеология под названием «конец идеологии». Наука стала рационализацией данного, универсальное – прикрытием частного, объективность – маской субъективности.

Со своей стороны, Маруяма не пощадил и собственных мыслей. В 1960 году он сделал знаменитую «ставку на вымысел послевоенной демократии» и проиграл. Не желая принимать «удвоение дохода» в качестве замены или компенсации, Маруяма оказался почтительно списан со счетов теми, кто разработал эту политику и поддерживал ее академически. Первым критиком Маруямы со стороны левых после протестов 1960 года стал Ёсимото Такааки (см. главу 7). В конце десятилетия Ямамото Ёситака, крупная фигура «Дзэнкё:то:», продолжил критику в «Тисэй но ханран» (1969). В этой полемике этика «действия», а не «бытия», выдвинутая в «Нихон-но сисо:», была направлена против Маруямы, которого обвинили в «отступлении» к процедурному формализму по причине его отказа требованиям студентов в самокритике. Утверждалось, что, цепляясь за «бытие» форм и структур, Маруяма лишний раз доказал, что его защита революционной личной автономии (сютайсэй) и практики была неискренней [Yamamoto 1969: 22–31]. Обвинение в недобросовестности, на наш взгляд, смехотворно; но «обвинение» в том, что Маруяма придавал наибольшее значение аргументации (даже отчаянной аргументации), следуя принятым правилам, и просто отказывался от любого требования, основанного на принуждении, совершенно верно. Физическое воздействие на Маруяму критики со стороны разъяренных студентов, как хорошо известно, было весьма разрушительным и ускорило его уход на пенсию. Этот эпизод, возможно, также – хотя прямых текстовых подтверждений этому нет – усилил его пессимизм по поводу способности японского общества к сознательной, революционной трансформации.