Общественные науки в Японии Новейшего времени. Марксистская и модернистская традиции

Маруяма не уточнял, как общественные группы должны функционировать в условиях японской демократии. Его не столько беспокоила общественная солидарность на периферии, сколько личная субъектность и политическая интеграция на национальном уровне. Безусловно, к началу 1960-х годов Маруяма мог написать, что «любая система, в которой отсутствует обратная связь в виде двусторонней коммуникации с периферией, будет коррумпирована» [Maruyama 1969e: 347]. Однако даже здесь Маруяма проявил относительно невеликое беспокойство по поводу идентичности «периферии», а также содержания или социального характера обратной связи, которую она давала. Что для него имело значение, так это ее нормативное функционирование. Демократическое воображение Маруямы, как правило, ограничивалось переносом демократии на периферию. В лучшем случае оно указывает на роль интеллектуальных мигрантов на периферии в качестве инициаторов «двусторонней коммуникации», содержание которой в действительности остается неясным.

Причину этой неясности найти не трудно: образ периферии у Маруямы был основан на традиционализме и иррациональных привязанностях. Хотя он утверждал, что демократия должна стать «иррационализированной» – или деинтеллектуализированной, – все это еще оставляло без ответа вопрос о том, как центр должен быть «реинтеллектуализирован» снизу. И поскольку отсталая и традиционалистская периферия была, по сути, структурным требованием его мышления, Маруяма никогда бы не смог ответить на такой вопрос282.

Однако, поскольку демократия на любом уровне является интеллектуальной и духовной проблемой, критические замечания Маруямы по поводу «самоуспокоенности», или «слепой веры», в идеологию или институты были восприняты верно283. Маруяма оставался протестантом. Для него демократия действительно была чем-то вроде религии; она призывала к вере в проведение того, что он называл «перманентной революцией», в ходе которой «институты разрушаются и создаются заново» [Маруяма 1966б: 574]284. Ведь в конечном счете демократия присуща всем институтам только условно; это жизненно необходимая «фикция». Вопрос демократии заключается не в том, как зафиксировать ее в рамках институтов, а в том, как повысить степень вовлеченности в процесс ее создания и неизбежной переделки. Ни одна ценность, включая свободу (или демократию), не может стать «реальной» просто путем избавления от утопических элементов. «Реализм» как идеологическое утверждение статус-кво и отождествление установленного порядка с демократией как таковой, по сути, убивает демократию во имя нее самой. Так, Маруяма ответил националистическому критику послевоенной японской оккупации, или «фиктивной» демократии: «Что касается моего собственного выбора в этом вопросе: вместо того чтобы выбирать “реальность” Японской империи, я сделаю ставку на “фикцию” послевоенной демократии» [Там же: 585].

Демократия и стремление в практике общественных наук

В основе демократического воображения Маруямы лежало отвращение к застою и коррупции, а кроме того, стремление к движению. Причем движение это должно быть направленным. Оно должно быть продуктивным, то есть основанным на систематических знаниях и «способствующим дальнейшему росту человеческого потенциала» [Maruyama 1969h: xvii]. В заключительном разделе этой главы исследуется методологическая связь между демократией и стремлением в ви́дении Маруямы.

Маруяма часто использовал телесные и сексуальные метафоры при описании и анализе японского государственного устройства. Уподобление нации, общества или сообщества единому организму вряд ли необычно. Оно может показаться тем более «естественным», учитывая ярко выраженную корпоративную политическую культуру Японии. Но как Маруяма использовал такие метафоры? Какого рода тело или организм он воображал?

Во-первых, демократический организм – тот, члены которого обладают «нормальным» стремлением к власти. И все же Япония не всегда была нормальной, ее нужно было сделать такой. Во-вторых, те, кто анализирует деятельность этого организма – обществоведы, – также обладают подобными желаниями, но они должны сдерживать «эротическое» стремление к власти в интересах истины и знания. Факт стремления к политической власти идет вразрез с оценкой истины. Другими словами, Маруяма следует за Максом Вебером, утверждая, что общественные науки, по сути, являются аскетической дисциплиной. Далее он утверждает, что такой аскетизм жизненно важен для здоровья всего национального организма, черпая из истории современной Японии свидетельства опасностей, вытекающих из его отсутствия. В свете более поздних исследований, в частности, проведенных представителями Школы народной истории (минсю:си), следует признать, что в некоторых отношениях версия Маруямы выглядит как жалкая карикатура на народный опыт. Однако здесь дело не столько в трактовке того или иного эпизода, сколько в общей стратегии интерпретации и повествования.