Община Святого Георгия

Поздним вечером Александр Николаевич сидел у постели Семёнова, как и было предписано новой главой хирургической и акушерской службы госпиталя. Он бы сидел и по доброй воле. По всей вероятности, в этом пункте он врал себе, но если необходимость, обусловленная приказом, призывает человека думать, что он внимателен и добр к каждому от души, – то больше бы таких приказов.

Алексей Семёнов пришёл в себя, боль его временно не тревожила. В глазах его стояли слёзы. Умирать он не хотел, но был достаточно умён, чтобы понимать, что смерть неизбежна в принципе, а в его случае – она неизбежна вскоре. Его многое заботило. Славно, что рядом был конкретно этот молодой ординатор.

– Родители полагают, что я маленький.

– Для родителей мы всегда маленькие. Взять хотя бы моего отца! Он считает…

Ах, Александр Николаевич!

Реальность близкой смерти заставляет стремительно взрослеть. Смерть же как отдалённая абстрактность никак не влияет на душевную чуткость. Даже самым лучшим из здоровых людей не очень понятны партитуры, которые уже прочитаны смертью и она готова их исполнить.

– Значит – всё? – перебил Алёша. – Я никогда не увижу Рим? Не буду учиться в университете? Не узнаю женщин?…

Он с надеждой посмотрел на Белозерского. Но, увы. Любое старание сгладить, обнадёжить – обречено и выглядит неуклюже:

– Врачебная наука несовершенна… Мы многого не знаем и ещё большего не понимаем. Узнать твою болезнь, когда нельзя было ещё обнаружить самой опухоли, в высокой степени трудно. Если честно: положительно невозможно…

– Вера Игнатьевна сказала, если бы я не был настолько терпелив…

– Мы бы узнали раньше лишь симптомы. И тыкались бы во тьме, и тебя бы таскали по водам, лечили бы от ревматизма.

Надо признать, Александр Николаевич был прав. Прав в том случае, если бы рядом не оказалось диагноста уровня Веры Данзайр. Или Евгения Боткина. А их бы не оказалось, потому что помощь указанных персоналий доступна единицам и то, судя по всему, в качестве подарка судьбы, нежели как товар.

– Так что я буду так же безжалостно честен, как Вера Игнатьевна. Прости, Алексей. Саркома почти полностью разъела кость изнутри, уничтожила обыкновенную твёрдость субстанции. Не заберись процесс так высоко, можно было бы ампутировать ногу…

– Но он забрался высоко, слишком высоко, – горько констатировал мальчик, и Белозерскому стоило недюжинных усилий не сбежать в прозекторскую, чтобы побыть наедине со своей слабостью.

– Да, мой друг. Плюс метастазы в тазовые резервуары. Ты не всегда уже можешь произвольно контролировать некоторые отправления своего организма, что свидетельствует…

Алёша закрыл пылающее лицо руками.

– Извини, брат! Но я – врач, со мной ничего не стыдно. И это вовсе не стыдно в том случае, когда саркома прорастает в человека. Она уже проросла в значительную часть тебя.

– Бесстыжая саркома! – вымученно улыбнулся Алёша.

– Извини, я на минутку!

Белозерский выскочил в коридор смахнуть непрошеные слёзы и отругать себя «Астаховым каким-то!» за неуместную сентиментальность. После чего взял себя в руки. И просидел рядом с Алёшей всю ночь. Он не хотел спать, а если бы и захотел, то кашель Амирова вряд ли подарил бы ему такую возможность.

Ранним утром явилась Ася сделать Семёнову очередную инъекцию морфия. Всё, что осталось молодому человеку при жизни, – это милосердие. Все это понимали. И всем было совестно. В особенности было совестно молодому ординатору за то, что сдавая пост, он испытал облегчение. Он ещё не осознал, что врачу совестно быть нормальным человеком, что непозволительно испытывать простые человеческие реакции, что синдром выживших – основной аспект выгорания в среде врачей.

– Доброе утро, Александр Николаевич! – прощебетала Ася чуть нежнее, чем следовало бы сестре милосердия, приветствующей доктора. – Здравствуйте, Алексей! Как вы?

– Когда под морфием – выносимо, Анна Львовна. Пожалуй, это единственное из взрослых удовольствий, выпавших на мою долю.

– Анна Львовна, оставляю Алёшу в ваших добрых руках. А ты, брат, не куксись! Ты… – не найдя, что сказать, он пошёл на выход.

У порога его притормозил кашель, накативший на Амирова. Похоже, Вера права. Слишком сух, надсаден и мучителен.

– Александр Николаевич! – окликнул его Алёша. – Умирать больно?