Община Святого Георгия

Не только чрезмерно впечатлительному Астахову, но и Нилову, и Порудоминскому было тяжело отделить тело от сознания, они-то сами были целостны, и все реакции зеркально переносили на себя.

– Главное, панацея есть! Луи Пастер сочинил антирабическую вакцину. Если немедленно инъекцию внутрь раны и в мягкие ткани вокруг неё – ничего не будет, будет здоров мужчина! А равно женщина и ребёнок.

– Он умрёт?

– Понятное дело, – печально кивнул Белозерский. – И это уже никак не изменить.

– Зачем же мы его пальпируем? Зачем смотрим на его муки?

– Затем, что мы – университетская клиника! – рявкнул Александр Николаевич на студентов ничуть не хуже Хохлова. – Затем, что, узрев воочию бешенство, вам станет понятно, что санитарно-просветительская работа – не бессмысленная фигура речи, а насущная жизненная необходимость! Да, пусть мы ещё бессильны перед раком лёгкого, перед костной саркомой, но мы уже можем спасти человека от бешенства! – Александр Николаевич торжественно завершил тираду, вздохнул и продолжил без пафоса. Ну, почти без пафоса: – А всё, что мы можем обеспечить нашему страдальцу, – это покой, темнота, тишина, морфий. Вот и всё. Он уже не боец. Он побеждён.

Он посмотрел на мужика, и в его глазах вспыхнул удалой огонёк, предшественник того, что Белозерский будет «чудить».

– Хм! Его тело ещё живо. Среды и ткани ещё сражаются. Это уже арьергардные бои, но… Всё-всё, посмотрели и хватит, идите на приём, на перевязки, в клинике много работы!

Александр Николаевич вытолкал студентов из сестринской, оставшись с умирающим наедине. Будь Вера в этот день чуть свободнее, держи она ординатора под постоянным контролем, и не было бы… Впрочем, не стоит забегать вперёд.

Ещё раз осмотрели Амирова. Левое лёгкое страдальца было немо, сердечные шумы приглушены. Под маской межрёберной невралгии скрывалось чудовищное свидетельство: опухоль проросла плевру. Профессор на контрольном осмотре не присутствовал, не хотел мучиться сам и укоризненными взглядами причинять беспокойство Вере. Она права, невозможно научить оперировать на трупах. Но можно ли относиться к человеку как к лабораторному животному? Но разве и животные – не божьи твари, и разве не прав пресловутый господин Вересаев, приводя в своих «Записках…» примеры вопиющей неграмотной обывательщины? Пусть Вера Игнатьевна делает то, что считает нужным. Он устал идти по лезвию бритвы Оккама.

– Ты не ешь сегодня ничего! – напутствовал Амирова Белозерский.

– Нет охоты, – сквозь лающий кашель выдавил пациент. Промежутки между приступами становились всё короче. Странно, как он в сознании-то оставался при очевидной гиперкапнии.

– Завтра поутру прооперируем тебя. Нужны порожние желудок и кишечник.

С перепугу Амиров перестал кашлять.

– Не надо меня резать! Порошков дайте! Какими фельдшер от катаров лечил, мне помогало! Отпустите меня домой, я в баньке попарюсь, мне и полегчает. А помру – так всё лучше в своей постели…

– Не зря тебя фельдшер к нам послал! Так что ты давай не бузи! И помирать не торопись!

Произнося последнее, ординатор Белозерский слегка косил глазами, но бедолагу снова накрыл приступ кашля, так что он и не заметил.

– Я не утверждаю, что наш диагноз бесспорен! – сказала Вера врачам и студентам, когда они покинули палату. – Считайте, что мы идём на диагностическое вмешательство. Если повезёт – это окажется не опухоль. Или же не та опухоль, что мы предполагаем. В любом случае, мы даём человеку шанс. Не то, как вы сейчас полагаете, что у меня руки чешутся. Поверьте, я так начесала руки в Манчьжурии, что не дай вам господь никогда! А синдром начинающего хирурга у меня задолго до того прошёл. Я именно хирург, а не последовательница маркиза де Сада. Если же шанса нет и рак подтвердится, мы постараемся, насколько возможно, провести паллиативную операцию. В любом случае, мы не слишком укоротим ему жизнь. Надеюсь, я сумела выписать индульгенцию всем, кто в ней нуждался! – Вера Игнатьевна красноречиво посмотрела на ординаторов и студентов, отметив, что единственным, кто в индульгенции не нуждался, был Концевич. Она не стала присваивать этому обстоятельству знаков, но подобная характерологическая особенность никогда не нравилась ей в людях. Кто знает, может, человек умело маскирует свои чувства? Настолько умело, что ей стоит у него поучиться? Если она подменяла одни чувства другими и под суровостью чаще всего пряталась чуткость, то этот молодой человек или виртуозно научился имитировать равнодушие, или же был равнодушен на самом деле.

Больше этим днём Александр Николаевич с Верой Игнатьевной не пересекался. Он пригласил Дмитрия Петровича пройтись где-нибудь ввечеру, и тот неожиданно согласился. Чтобы не ставить товарища в неловкое положение, заведение Белозерский предпочёл попроще, но приличное и достойное. Но похоже, что и «Палкин» Концевич находил вызывающе дорогим.

– Красиво живёшь, Саша! Вот сколько здесь водка стоит?

– Какая разница, водка и водка! – отмахнулся Белозерский. – Митя, я позвал, я угощаю!

– А ты никогда не задумывался, что антуражную разницу можно тратить на благие дела?