Община Святого Георгия

И это было так запросто. Природное обаяние, которого мучительно не понимал Концевич. Или же отрицал, считая, что основное достоинство Сашки Белозерского – неограниченные средства. Чаще всего людям в других видится не то, чем эти другие на самом деле являются, а лишь собственное отражение, которому якобы чего-то не хватает. Дмитрий Петрович полагал, что, будь у него столько денег, и к нему бы тянулись люди. А люди стремились к молодому Белозерскому лишь по той причине, что он стремился к ним.

– Что вчера было?

– Совсем не помните?! – растянулся в улыбке Георгий.

– Ну-у… В общих чертах… Хотелось бы более подробного… рабочего чертежа.

– Вы вчера на коленках расчерчивали гостиную, хватая её высокоблагородие за штанину, клялись в вечной любви и лобзали её следы.

Вместо того чтобы почувствовать неловкость, Сашка Белозерский расхохотался.

– Отлично! Отлично! Я вчера решил, что необходимо непременно признаться ей в любви! И признался! А как – не столь важно. Что же Вера Игнатьевна?!

– Смеялась. Насилу вас успокоили. Она вам обработала царапины, раздела…

Белозерский сделал большие глаза.

– Что она там нового увидит, господи! Она причиндалы и почище ваших видала, Александр Николаевич! – Георгий хитро прищурился и после паузы расшифровал: – Генеральские!

Белозерский закатился в гомерическом хохоте так искренне, будто отродясь лучшей шутки не слыхал.

– Да вот сдаётся мне, Александр Николаевич, не до смеху ей вчера было. Когда весело на душе, беленькую с горла не хлещут. Не пьянея при том…

– Что случилось? Знаешь?

– У каждого на душе тяжело бывает, не каждый спешит ношей поделиться, и не с каждым. С папашей вашим она долго беседовала…

Георгий понял, что сболтнул лишнего, но выпустишь словечко – не догонишь на крылечке. И понесло его ещё быстрей, потому как оплошал, а наклонность к шутовству – то уж такое русское, как птица-тройка. Мели Емеля – твоя неделя!

– Ваш батюшка знатно выступил: с конфетами, с букетом. Полы воротником не подметал. Да вы не майтесь так, барин, не по тем делам тут Николай Александрович…

– А по каким? – хмуро вопросил Белозерский скорее у себя, нежели у собеседника.

– По делам, по делам. А вам по делам не пора? Вера Игнатьевна не для котильона же вас велела будить.

– Чёрт!

Белозерский залпом допил кофе, пожал Георгию руку и выбежал из квартиры.

В клинике на заднем дворе Иван Ильич со скепсисом наблюдал привычную уже картину. Ася хлюпала носом, Владимир Сергеевич её успокаивал. Ночью скончался пациент Алексей Семёнов, и профессор Хохлов никому бы и ни за что не признался, что он рад, что Господь прибрал юношу так своевременно, когда боль ещё не превратила его в обезумевшее животное. Смертельно раненного в бою жеребца пристрелить – благо, страдающую собаку – милосердие. А Господь иногда в бесконечной благости своей так измордует человека… Не дороговаты ли таковые билеты в рай? И если, положим, туда первым вошёл разбойник, претерпев крестную муку, не такую, признаться, долгую, каковая ждала Алёшу с его сильным молодым сердцем…

Профессор бросился на колени у себя в кабинете, ровно в том месте, где его застала крамола, и стал молиться, едва вспоминая прописные слова, а больше неся отсебятину. Со стены на него своим патентованным, чуть ироничным добрым взглядом смотрел один из его любимейших учителей – Сергей Петрович Боткин, создатель учения об организме как о едином целом, подчиняющемся воле. Но не воле Господа, а собственной воле человека. Той свободной воле, что даровал Господь. Профессор рыдал, потому что его сердце рвалось на части. И потому что Алёша Семёнов заболел так серьёзно, так внезапно и так смертельно. И потому что Алёша Семёнов умер. И последнее, будучи страшным горем, было господним благословением.

Алексей Фёдорович давно не был на исповеди. Он много раз собирался, но духовника себе так и не нашёл. Пастырь нужен овцам. Профессор овцой не был. Профессору не хватало интеллектуального собеседника. Разве что сын Боткина, но он слишком занят, как и любой врач его уровня. Вера Данзайр? Но она не просто собеседник, она фактически его альтер-эго! Она смеет вслух произносить то, о чём он думает. И осмеливается делать то, что он только воображает. Она смелая, умная, независимая! Но совершенно не собеседник.

Чья бы то ни было смерть, тем не менее, не останавливает жизни клиники. И строгая Матрёна Ивановна уже призвала Асю готовить операционную, грозно глянув на Кравченко и бросив злобный взгляд на Ивана Ильича.

– Посватайтесь к Анне Львовне, и дело с концом! – позволил себе вольность госпитальный извозчик, но лишь потому, что Кравченко протянул ему папиросу, улыбнулся, и вообще всё кругом представлялось ему отчего-то незатейливой жанровой картинкой, на которую весело смотреть.