Община Святого Георгия

– Так и есть. Батюшка у меня, положим, был уже Сапожников. Но зэйде[24], или саба[25] – это смотря для быта или для справления религиозной нужды, – тот был ещё Шустер. А масштабы всегда библейские. И никакая конституция, которой хочет твоя партия, и никакое обобществление производства, коего алкают хипесники эсдэки, – не отвратят кобеля от сучки, а человека – от зависти, лени, зла… Не знаю, какой у Него был план, когда Он создавал нас настолько несовершенными.

Последнее прозвучало так скорбно, что Вера пристально глянула на собеседника. Нет, Сапожников не был эмоциональным уродом. Как не был им и Авдей. Напротив, они оба были людьми глубоко чувственными, добрыми. Как водится, по этой же причине невыносимо претерпевали. До смирения таким разным и таким схожим Сапожникову и Авдею было не добраться никогда.

– И я не знаю, Яша. Может, для того чтобы мы совершенствовались? Или хотя бы пытались?

– Да только воздаст каждому по делам его, а не по попыткам. А дела, и мои, и твои, и Авдея – самые разные. И по земным канонам…

Их внимание привлекла приближающаяся толпа мальчишек-беспризорников. Они кружили и улюлюкали вокруг чрезмерно полной, юной, очевидно слабоумной особы, чьё лицо было искажено гримасой боли. Она мычала, как страдающая корова. Вера немедленно кинулась в толпу и, раздав тумаков, быстро разогнала малолетних негодяев. Сапожников неспешно подошёл к княгине, на которой повисла несчастная, животным чувством уловившая, что Вера – не угроза, а защита.

– А ты говоришь: не библейскими масштабами мыслить. Или точнее сказать, чувствовать. Будь я господь бог, я бы немедля стёр человека с лица земли. Или тебе важно: негодяи – юнкера из дворянских семей или беспризорники? Насиловать, издеваться, улюлюкать – вот и всё. Человек – скот. И не спорь, Христа ради!

– Ну мы-то с тобой не из таковских! Помоги мне, тяжёлая, чёрт!

– Да уж! – тяжело вздохнул Яков Семёнович, будто скорбя, что не таков.

Спустя полчаса кое-как добрались до клиники. Обуздать кобылу-первородку было бы проще, чем слабоумную, окончательно утратившую навыки социального взаимодействия от боли. Вера взмокла, несмотря на отменную физическую подготовку. И никак не могла приступить к внутреннему акушерскому обследованию, потому что безумная была огромна, а родовые схватки придавали ей немыслимую силу. Она сжимала бёдра, отпихивала Веру.

– Поздновато бросилась целомудрие беречь! – хмыкнул Сапожников, присевший за стол в смотровой.

– Яков Семёнович! Вы не изволили бы мне помочь?!

– Не моя юрисдикция, Вера Игнатьевна!

– Как насчёт клятвы Гиппократа?

– Боже мой, что вы такое говорите! – с притворным ужасом воскликнул Сапожников, неторопливо подойдя к кушетке. – Вы об этических обязательствах асклепиадов? О морали язычников?! – он укоризненно покачал своей ироничной головушкой. – Я православный человек, Вера Игнатьевна! Так что не оставлю свою сестру во Христе, и я не об этой несчастной, а исключительно о вас, моя дорогая! Не умеете вы с контингентом! Вам бы только командовать, чтоб они у вас на столе лежали по стойке «смирно», пока рауш-наркозом в «вольно» не отправят. Смотри и учись, подруга!

Яков Семёнович ласково погладил слабоумную по жидким волосам, отечески провёл ладонью по необъятной щеке, потрепал за жирный подбородок. Достал из кармана пиджака шоколадную конфету. Обрадовавшаяся ласке, как грудное дитя, роженица выхватила конфету и запихала её в рот вместе с обёрткой.

– Тётя врач должна тебя посмотреть. Тёте врачу нужен твой животик и то, что пониже.

Слабоумная крепко схватила Сапожникова за руку и уставилась на него нехорошим маслянистым завлекательным взглядом.

– Тьфу ты! – Яков Семёнович не изменил ласкового тона и не прекращал зрительный контакт с отвратительной похотливой жижей, плескавшейся в оловянных глазках неполноценной. Но обращены его слова были к Вере Игнатьевне: – Единственная доступная её мозгу функция: она вычленила мужчину, она знает, что ему интересно. Перед нами, княгиня, эректильный имбецил. Живой, непоседливый и покладистый. Дай-ка мне стетоскоп, тётя доктор. Пациентка явно предпочитает дядю. Сердцебиение плода послушаю. Приведи, будь добра, кого-то из ваших докторов положенного пола. Тебе она не дастся. А передо мною, вишь, вся раскинулась.

– Яша, я поняла, кто перед нами. Я посещала семестр лекций Эмиля Крепелина в Гейдельбергском университете. Знакома с его классификацией слабоумия.

Сапожников выслушал сердцебиение плода. Долго искал, проверял, перепроверял.

– Сквозь такие толщи жира, сама понимаешь, что со звуковой проводимостью. Но я тебя поздравляю, княгиня! У тебя в родах олигофрен. Индивид, неспособный к независимой социальной адаптации. Блаженный. Дурачок. В нашем случае – дурочка. И в мир она исторгнет двойню. Оба плода предлежат головами, что крайне удивительно. Приведи кого-нибудь, я пока с ней посижу. А потом – честь имею. Непременно расскажешь, чем дело кончилось.