Община Святого Георгия

– Я знал! – издал торжествующий клич Порудоминский. Он подскочил к Петруше. Выслушал сердечные тоны. Изучил рефлексы. Ни на мгновение не озаботившись Анной Львовной, быстро пришедшей в себя самостоятельно и поинтересовавшейся:

– Что вы знали?

– Что наш мозг всё слышит, всё воспринимает, всё впитывает! Даже когда не слышим, не воспринимаем, не впитываем мы!.. Он всё ещё в парабиозе, судя по реакциям тела. Но мозг – жив! И значит, быть живу телу! Анна Львовна, немедленно сюда Веру Игнатьевну!

Сестра милосердия подумала, что в такой ситуации немного «капелек» – это всего лишь средство взбодриться. Вроде чая. Или кофе. Или табака. Или «казёнки». Указанные стимулирующие вещества считаются безвредными, и все вокруг смолят папиросы. В отличие от неё, на дух не переносящей запаха курева. А «капельки», или же раствор для внутривенного введения, или же – она готова признать целесообразность данного пути введения в организм столь оживляющей субстанции, – курение опиума считается странным излишеством, отклонением от нормы. Кто вообще смеет хоть как-то трактовать норму?! В особенности люди, укладывающие ни живого ни мёртвого ребёнка на лёд и вводящие ему жидкости от умерших и холодные растворы!

К Вере, собиравшейся в операционную, подлетела Матрёна. Казалось, она действительно неслась по воздуху, так шуршали юбки. Лицо её таким лучезарным Вера не видела… никогда.

– Очнулся! Очнулся Петруша! Ожил купидон! Я зашла вовремя – Ася по полу ползает, плачет. Я немедленно подогретый раствор, как ты велела на случай…

Старшая сестра милосердия обняла княгиню, начала кружить её и расстерилизовала к чертям! Ладно, случай был не неотложный, плановый. Какое счастье было видеть Матрёну Ивановну открыто плачущей, потому что и этого Вера Игнатьевна не видела ни разу с тех пор, как познакомилась с Матрёной Липецких.

Но доктор медицины Данзайр не имела права поддаваться эйфории.

– Мало что очнулся! Каким очнулся?

– Нешто я тебе дура неопытная?! Голосить, что идиотом в мир вернулся?! Сперва что-то пролепетал, отчего студент наш, Порудоминский Костя, подпрыгнул, едва потолок не пробил. А после «где, – говорит, – мамаша с папашей?». И «нет ли пошамать чего?».

Вера прислонилась спиной к стене, закрыла глаза и выдохнула. При Матрёне она могла позволить себе расслабиться. Старшая сестра милосердия никак не могла выплеснуть радость и потому трясла Веру, смеясь сквозь слёзы:

– Мамаша! Папаша! Пошамать! Ишь ты, поди ж ты!

Вера сползла по стенке, и из-под закрытых век скатилась слеза.

– Верка! Ты чего?! – присела на корточки Матрёна. – Ну ладно я! Но ты-то! Держи фасон! Идём, идём скорее! Оболтус твой, затеявший немилосердную лавочку, сейчас над Невой кружить пойдёт! Уж так счастлив, олух! Какой он всё-таки способный, талантливый и удачливый, чёрт шебутной!

Матрёна села рядом с Верой и разрыдалась так бурно, что Вера Игнатьевна моментально мобилизовалась. Необходимо было привести Матрёну в чувство. Если сорвёт Кронштадтский футшток, как же калиброваться?!

Немедленно послали за Петрушиным отцом. Важным мужичком Петенька сидел на кушетке в сестринской. Порудоминский кормил его с ложечки жидкой манной кашей.

– Наш «циник» оказался самым добрым и самым ласковым из троицы студиозусов! – шепнула Вера Белозерскому. – Как уж у него папаша будет Петрушу вырывать – бог весть!

– Как иногда говорит Василь Андреевич батюшке: «Злющие вы, у вас не обидят, остаюсь!»

Все были довольны и счастливы. Николай Зотов не понимал, что врачи совершили чудо. У сынишки был жар, а теперь его нет. Почему все эти важные люди собрались здесь, будто на великокняжеское тезоименитство, не соображал. Но сердцем и душой чуял: его сын – диво дивное, чудо чудное, удивительное создание союза природы и человека.

– Феникс! – сказал господин Кравченко.

– Финист – Ясный Сокол тогда уж, птица-воин! – заметила Вера.

– Феномен! – воскликнул Белозерский.

Казалось, Александр Николаевич действительно парил. Когда он начинал опасное предприятие, им не двигало, признаться честно, желание спасти жизнь малыша. По крайней мере, не в первую очередь. Но когда ему сообщили, что Петруша пришёл в себя, оставшись собой! Не просто тело живо, но и сознание, дух!.. Александр испытал откровение. Ещё одно. Вероятно, не последнее, как и обещал профессор. Но это задержалось в нём дольше прежнего. Пересказать откровение просто: спас жизнь. Передать на словах невозможно. Но тело Белозерского, дух его транслировали пережитое откровение в мир. Вера любовалась им. Ничего не может быть прекрасней Человека Одухотворённого.

– Я не маленький, сам могу! Костя, отдай ложку!

– Я не говорил! Не говорил, как меня зовут! Меня называли – и он слышал, запомнил!

– Не пугай мальца! – притопнула Матрёна на Порудоминского.

– Я не из пугливых! – сурово насупившись, перебил купидон, пытавшийся вырвать у студента ложку.

– Ни в коем случае! – старшая сестра милосердия отобрала ложку. – Нашамаешься с отвычки!

Она взяла заботы о малыше на себя. Все удалились, оставив отца и сына в надёжных руках Матрёны Ивановны.