Община Святого Георгия

Георгию было проще, он хоть детьми не обзавёлся, а баба его ещё до войны в другую губернию махнула, на ярмарке познакомившись с горячим жителем юга российской окраины. И то слава богу. Работы безногому не найти. В государственном приюте совсем не сахар, горше, чем на улице. Вот и начал просить. Сперва стыдно было, да и позже не перестало, но водкой можно многое заглушить, стыд быстро сдаётся, в отличие от гордыни. А гордыня без стыда – всё одно что баба без мужика. Тяжело ей, если крепкая – не ломается, но надрывается, надрывается, надрывается… Пока совсем не надорвётся и не раздавит саму жизнь человеческую. Жизнь-то, может, и останется как биологический факт. Человеческое из факта вычитается.

Георгий, разумеется, не изъяснялся так кудряво, это у Веры Игнатьевны соображения бродили под его нехитрый рассказ.

– После и из общины инвалидов за пьянку выгнали. С тех пор на улице. И выхода не вижу, даже жизни себя лишить не смог, позорище!

Георгий опустил голову. Мальчишка тревожно глянул на Веру, мол, не сдавай, что я городового позвал! Уж столько боли было в повествовании Георгия, что славный пацан на секунду помыслил, что, может, зря он Василия Петровича кликнул. Мамка, хотя и числила себя атеисткой, в церковь ходила, и иконка дома была. Она вообще была существом крайне добродушным, но манерами и суждениями резка и неряшлива, то её бросало в мистику, в сеансы спиритические, то в кружки всякие. Она себе социалиста нашла, у которого нос всё время в белом был, так уж под его рассказы о справедливости и на панель двинула.

– Вот и всё, Вера Игнатьевна!

Княгиня вздохнула и оглядела гостей. И Егорка, несгибаемый мальчишка, заслуживший уважение всех нищих калек и беспризорников на набережной, вдруг заревел. Как маленький. Стал размазывать острыми кулачками слёзы по щекам.

– Ну вот! Только этого нам не хватало.

Вера встала, подошла к нему, прижала его голову к себе, подержала недолго, поцеловала в макушку.

– Иди умойся! Ванная комната в конце коридора. Ещё лучше – помойся весь. Иначе я тебе не в комнатах постелю, как приличному, а в коридоре тряпку кину, как псу помоечному!

Глаза Егора загорелись, он вскочил и отправился исполнять. Он очень любил ощущение телесной чистоты. За что в начале своей беспризорной карьеры подвергался осмеянию, но такой в нём был нерв, такая ярость, что убедительнее иной физической силы. И коллеги по несчастью довольно скоро стали уважать свободный выбор Егора – тратиться на баню вместо того, чтобы тратиться на «казёнку». Егор не пил. Что тоже делало его исключением, потому что малолетние сироты выпивали будь здоров, иных чистых господ могли легко за пояс заткнуть, хотя доблести в том не было никакой. Ещё Егор любил книги. Но позволить себе не мог. Очень дорого. Иногда заглядывал в книжные лавки Гостиного двора, но получал от приказчиков пинка под зад, что и было понятно: встречают по одёжке и с проводами не затягивают.

Вера подошла к буфету, раскрыла его и достала пыльную бутылку отменного коньяка. Взяла два бокала, дунула в них, скорее для проформы. Пыли Вера Игнатьевна не боялась. Отправиться мыть бокалы – упустить важный момент, утратить настроение. В воспитательных практиках это бывает бесценным – момент.

Разлив коньяк, один бокал она подала Георгию, сев рядом с ним. Он вытаращился на коньяк ничуть не меньше, чем таращился на неё во время грозных окриков, к которым она резко переходила от ласкового тона. И так же легко возвращалась обратно.

– Я даю – можно! – Вера Игнатьевна правильно поняла его страх, здесь не надо было быть семи пядей во лбу. – И сколько я даю!.. За упокой твоей прежней жизни!

Они отпили, помолчали.

– Вы-то сами как?

– Никак. На войне было всё равно: баба я, взгляды мои, – княгиня сделала ещё глоток. – Я принесу бельё, постелю тебе и мальчишке. Надо поспать. Слишком долгие сутки. Мне завтра… То есть уже сегодня ещё кое-где непременно требуется отметиться. Так что спать, спать. Допивай.

Вера опрокинула оставшийся коньяк залпом.

– Мирное время, Вера Игнатьевна? – с горькой иронией спросил Георгий, бывший гораздо чувствительней и гораздо умнее, чем могло показаться.

– Мирное время! – кивнула Вера.

Роднило этих, казалось, совсем разных людей гораздо большее, нежели разъединяло. Их навеки связала война.

Глава XI

Хохлов сидел рядом с племянницей, и всё, на что он был способен сейчас, – целовать её крохотную ручку. Он едва держался, чтобы не заплакать. Матрёна Ивановна и Ася замерли позади профессора, готовые броситься исполнять любое указание по первому едва уловимому жесту. Кравченко стоял с мрачным видом. Белозерский слегка приплясывал от возбуждения, как жеребец, ожидающий похвалы от хозяина за бравое поведение в бою. Концевич по обыкновению вёл себя равнодушноотстранённо, и непонятно было, считает ли он подобную мину профессиональной или же совершенно презирает какие бы то ни было страсти и проявление чувств в принципе.

– Мама скоро будут? – слабо прошептала девочка.