Община Святого Георгия

– Вы, Александр Николаевич, обязаны прежде всего уяснить вот что: выходить за рамки закона – преступно!

– Алексей Фёдорович, не лить кровь – смерть! – весь взвился Белозерский, порываясь встать, но профессор жестом пригвоздил его к стулу. – Лить кровь по Филомафитскому – смерть с вероятностью один к трём! А по Ландштейнеру – сто процентов жизнь! И потом, профессор, кто-то же должен создавать законы, за рамки которых остальным предписывается не выходить.

Последнее молодой ординатор произнёс с вальяжностью триумфатора, и Хохлов снова взвился тугой пружиной, подскочил к Белозерскому. Его воздетый указующий перст, казалось, проткнёт ординатору нос.

– Кровь Ландштейнер изучал, не ты! Идея правила нарушить не у тебя возникла! У Владимира Сергеевича! Ничего-то у тебя за душой и нет, кроме глупой детской бравады, никчемной подростковой смелости! И та бы, ладно, по делу! А то всё так, фу-фу! Тварь ли ты дрожащая или…

Профессор скрутил из трёх пальцев комбинацию и вот уже эту фигуру воткнул любимому ученику прямёхонько в нос.

– Вот ты кто! Отважный кукиш!

Сашенька Белозерский скосил глаза на фигу, и в них плескалось непосредственное растерянное огорчение, и совершеннейшим дитятею он начал бормотать скороговоркой, боясь остановиться, боясь не уловить свои ощущения, желая срочно поделиться ими пусть со строгим, но любящим взрослым:

– Алексей Фёдорович, мне у постели Сони открылась жгучая… Как бывало в детстве, на богослужении. Ясность! Ясность про врачебное ремесло. Открылась и тут же снова будто набросила непроницаемое покрывало. Но мгновения мне хватило, чувство осталось, хотя словами я его не выскажу… Я не из бахвальства, не из показной смелости вашей племяннице кровь лил.

Всё это Белозерский скоренько рассказал кукишу, и профессору стало смешно и очень жалко ученика. Он наконец убрал эту свою наглядную характеристику от лица Белозерского. И, хохотнув, сказал не без доброй иронии, как человек, испытавший это бесчисленное количество раз и радующийся за то, что и молодым открывается то же, снова и снова. Значит, не прервётся связь времён, не исчезнет решительность из мира и продлится милосердие:

– Ещё не раз откроется! И тут же закроется. Будешь мучиться, стараясь понять, описать, поймать… Но чаще – во мраке, шажками, на ощупь. Потому-то, Саша, так важны правила и законы. Встань!

Белозерский подскочил. Профессор протянул ему руку. Рукопожатие было искренним, горячим.

– Спасибо! За Соню. А теперь пошёл вон!

Белозерский мухой вылетел из кабинета. Успев, впрочем, немного приревновать к Кравченко, которого, в отличие от него, ещё и обняли.

Едва за Белозерским закрылась дверь, Хохлов подошёл к столу и, крутя ручку аппарата, усмехнулся в бороду:

– Одарил дурака бог сверх всякой меры! Горячее сердце открыто откровениям!.. Барышня! – скомандовал он в трубку. – Соедините с домом профессора Хохлова!

На заднем дворе Иван Ильич пыхтел в светлеющие небеса. Сашка Белозерский вышел, прикурил папироску. Некоторое время они молча пускали дым.

– Иван Ильич, ты про всех всё знаешь…

Барчук замолчал. Госпитальный извозчик пожал плечами, глянув на Белозерского прищуренным острым глазом.

– Всё про всех даже Господь Бог не знает, – он пустил кольца в небо. – До поры до времени.

Кольца плыли вверх, теряя контуры. Александр Николаевич уважительно следил за метаморфозами.

– Наш фельдшер. Кравченко. Владимир Сергеевич.

Иван Ильич глянул на Белозерского, как будто первый раз увидел. Сделав большие глаза, хмыкнул: эка ты меня разводишь на пожиже, мил человек! Но помогать не стал. Молча запустил в небо вторую эскадру.

– Он… какой? – совсем уж сконфузился Александр Николаевич.

Иван Ильич, внезапно поняв, что молодой серьёзен, поперхнулся дымом, чего сам от себя не ожидал. И со слезами на глазах пролаял:

– Хороший!

Уже откашлявшись толком, припечатал:

– А про остальное, барин, ты у него сам спрашивай, коли ты такая… эдакая!

Белозерский широко улыбнулся извозчику, видимо, посчитав, что тот корит его за бабьи способы.

– Люблю я тебя, Иван Ильич!

– Ты, барин, никого пока не любишь, ты уж прости старика за правду. Ты радуешься! Это у тебя от молодости. От беззаботности. Легко радоваться, когда так-то. Безалаберная радость! Ничего-то для неё и не надо! – он вскинул голову и широко развёл руками. После чего снова затянулся и продолжил поучительно: – Вот ты куришь, а Владимир Сергеевич, коим ты вдруг так поздно интересоваться изволишь, хотя, казалось бы… – он недоумённо пожал плечами и на лице изобразил нарочитое удивление. – Так вот он Аську-то, наверное, сладким чаем поит. Вот такая вот, Александр Николаевич, любовь. А у тебя пока так, щенячья радость, забавы с собственным хвостом.

Белозерский ахнул. Действительно! Иван Ильич сто раз прав! Асе же плохо стало. Крови выкачали, дежурство не кончилось, дважды чувств лишалась, а он ревнует профессора к фельдшеру! Вышвырнув недокуренную папиросу, он пулей залетел в клинику.

Иван Ильич подобрал солидный окурок, бережно затушил его и припрятал на потом.