Община Святого Георгия

– Я уж измаялся лежать! – подтвердил давешний даритель каравая.

Концевич равнодушно повернулся к койке, на которой лежал безразличный ко всему страдалец с фантомными болями. После вчерашних экзерсисов Белозерского в него вкатали такое количество разнообразных средств, что он был в оглушённом состоянии сознания. И если бы мог соображать, вероятно, не радовался бы этому.

– Самоповреждения санированы. Можно освобождать койку.

– Рано. Пусть! – коротко резюмировал Хохлов.

– Зря место занимает, – безразлично заметил Дмитрий Петрович.

Профессор сдержался. Он направился на выход, и вся процессия, включая студентов, последовала за ним.

Хохлов шёл по коридору, как быстроходный боевой корабль, пытаясь зря не расходовать боезапас. Говорил сдержанно, сдавленно:

– Рационализация процессов, коллеги, безусловно важна. Ремесло не терпит сантиментов…

Не выдержал, остановился на полном ходу:

– Но хоть не застывши ещё в карьерном благополучии, не утрачивайте души! Пусть душе вашей будет жутко! Пусть будет она милосердна!

Всех взяла оторопь. Кроме Концевича, на которого и был направлен этот залп. Видимо, его броня была воистину непрошибаемой.

Невероятным усилием воли профессор Хохлов взял себя в руки, и утренний обход прошёл в штатном режиме, будто и не было чудовищной ночи, добавившей его миокарду ещё один шрам не из самых мелких. Клиника живёт по особым законам, и посвятившие себя без остатка культу клиники имеют право быть собой ровно настолько же, насколько такое право имеет государь император. То есть примерно никакого права в беспрестанной череде обязанностей. Но монархи по рождению особой свободы выбора не имеют, а по какой причине рождённые свободными от постоянного служения идут на эту голгофу? Бог весть.

Александр Белозерский пошёл потому, что мать родами умерла. И не было в его чистой душе, в его безрассудно горячем здоровом сердце, в его ещё незрелом, но богатом щедром уме иного желания, кроме единственного: ни одна женщина не должна умирать, даруя жизнь.

Глава XII

Кворотам парадного подъезда клиники «Община Св. Георгия» неспешно шла молоденькая женщина, лет двадцати – не более. Она бы выглядела совсем как ребёнок, щуплым голенастым подростком, если бы не живот, размером и формой красноречиво свидетельствующий, что внутри этого дитяти созрело ещё одно дитя и, по всему очевидно, решило покинуть созидавшее его тело.

Женщина остановилась переждать схватку. По окончании тайком перекрестилась, бросив взгляд округ. Никому из спешащих немногочисленных утренних прохожих не было до неё ни малейшего дела. Это для неё совершалось таинство, а для других – эка невидаль, баба на сносях.

Миновав ворота, она пошла по аллее в клинику. Женщина была очень скромно, но аккуратно и чисто одета. В руках у неё был неожиданно дорогой мужской саквояж, довольно потёртый, знавший лучшие времена. Впрочем, подобные вещи не старятся, но лишь приобретают класс. Видимо, и само это дитя, готовящееся стать матерью, знавало лучшие времена. Законные владельцы таких саквояжей не прибегают за помощью в университетские клиники. А законность владения бросалась в глаза: она несла саквояж с гордостью, плотно прижимая к себе в момент схватки, будто он мог облегчить боль, разделить её, взять на себя или скорее – в себя.

В смотровую приёмного покоя вызвали Матрёну Ивановну. Она в клинике заведовала ещё и бабичьим делом, не требовавшим вмешательства серьёзных докторов. Хотя Матрёна в повивальном профессионализме могла дать фору и иным бородатым мужам, немало на своём веку повидала, ещё большему обучилась.

– Давно хватает? – бесцеремонно поинтересовалась старшая сестра милосердия, окинув цепким взглядом роженицу.

– С ночи!

– У! С ночи! Считай, начало! Первые роды, – последнее Матрёна констатировала, а не спросила. Но женщина кивнула.

– Раздевайся, милая! Я тебя осмотрю!

Матрёна Ивановна умела создавать атмосферу полнейшего доверия и становиться роженицам родной матерью. Потому излиха образованная нищая дворяночка – а это сестре сразу стало ясно, – даже не попыталась поставить ей на вид за тыканье. Она только глянула испуганно и принялась терзать застёжки.

– Как зовут?

– Огурцова я! Жена почтового чиновника!

Матрёна рассмеялась, но ласково, необидно.

– Матушка как зовёт? Не мелкой же почтовой чиновницей!

– Алёной звала. Умерла матушка. И батюшка умер.

Алёна Огурцова бросила взгляд на потёртый солидный саквояж.

– Сирота значит. Это ничего, ласточка, это бывает. Вижу, любили тебя матушка с батюшкой, и присмотрят за тобой. Давай, Алёна, чуть быстрее с пуговками. У нас не таинство консуммации брака.