Община Святого Георгия

«Милый Сашенька, ушла в Общину Св. Георгия. Роды. Люблю тебя сильно-сильно, ужасно переживаю из-за вчерашнего, когда мы кричали друг на друга более обыкновения. Но то, что ты говорил, даже в виде идеи неприемлемо, потому что идея ложится в основании вещи, идея – это имманентная цель, согласно которой «Я» творит мир, а я не желаю даже представлять себе мир, в основании которого лежит то, про что мы с тобой вчера повздорили.

Хлеб и масло между рамами, приходи скорее и думай о мире, в котором живёт наше дитя, в мире, где никто никого не убивает ни в виде идеи, ни за неё.

Твоя навеки, Лёля Огурцова».

Эту записку Концевич тщательно сжёг в пепельнице, стоящей здесь же, на столе. Вторая записка была интереснее:

«Целый мир не стоит и одной слезы ребёнка».

Подписано не было, но Концевич знал почерк Огурцова. Подвинув стул, он присел, взял чистый лист из стопки. Выбрал перо, придвинул чернильницу. Пристроившись удобнее, неотличимо от огурцовского вывел:

«Нет средств к существованию. Не вижу выхода. Жизнь бессмысленна. Александр Огурцов».

Оригинальную предсмертную записку Концевич аккуратно сложил себе во внутренний карман. С минуту постоял над телом Огурцова. Перед тем как надеть шляпу, вздохнул и произнёс:

– Прекраснодушный идиот!

Нельзя было сказать наверняка, скорбел ли Дмитрий Петрович по покойному или всего лишь по тому обстоятельству, что покойный оказался прекраснодушным идиотом.

Уходя, Концевич оставил дверь незапертой. Как и было при его появлении.

Глава XIII

Княгиня выглядела так, будто одевалась у самого Поля Пуаре.

Впрочем, так оно и было. И одевалась у него она давно. Тем самым Пуаре он стал только-только, и все дамы высшего света ринулись к нему. Вере же не нужно было стороннее мнение или того хуже – глас толпы. Глас толпы никогда не бывает рождён толпой. Кто-то первым выкрикнет, чаще всего и не им самим выдуманное. За мнением и гласом всегда кроется личность. Не всегда эта личность алкает славы, иногда лишь денег и власти.

Поль Пуаре алкал славы. Но мерилом его личности всегда был его собственный вкус. И в одежде он идеально совпадал со вкусом княгини. В особенности когда обстоятельства требовали нарядиться в женское. Пуаре объявил войну корсетам, ибо находил смехотворным чудовищно неестественное разделение женской фигуры на две нелепые части, будто искусственно состыкованные между собой. Простое узкое платье от Пуаре вполне устраивало Веру, обладательницу прекрасной фигуры. Фигуры слишком широкоплечей и слишком узкой в бёдрах – на вкус уездных предводителей и дам, приятных во всех отношениях, но в простом узком платье от Пуаре она выглядела юной, несмотря на свои тридцать пять лет.

А главное, вещи от Поля Пуаре не сковывали движений, что от природы подвижная и живая Вера особо ценила в его крое.

Платья модельера были свободными. Это для Веры было главным. Ей очень нравилось его теперь уже знаменитое «пальто Конфуция» и в целом восточные и греческие мотивы, потому что ничего лучшего человечество в смысле одежды так и не придумало. Не считая меховых парок северных народов, конструкцией, собственно, мало отличавшихся от туник, разве поправкой материалов на климат.

Вера выглядела великолепно и неуместно для присутствия, что, впрочем, так и было задумано. Как ещё явиться поднадзорной политической княгине, звезде военно-полевой хирургии Русско-японской кампании? Исключительно в вызывающе роскошном виде. Чтобы в коридоре все были на чуть полусогнутых.

В двери этого кабинета Вера Игнатьевна вошла, что называется, в смешанных чувствах. С одной стороны, она шла отметиться в новом для неё качестве, с другой – в кабинете сидел её старый товарищ, друг детства, человек стальной воли, железного порядка и, что особенно важно в разрезе его высокого чина, человек порядочный. Не все на Руси ещё освинели, и не каждый уездный голова был идиот, не каждый исправник – хапуга, вовсе не всякий почтмейстер – и то и другое вместе, ну и остальные все в том же роде. И уж тем более не все перезабыли всё, что необходимо знать про честь и достоинство.