Община Святого Георгия

– Ты тоже не промах был, славно в паре сработали! – Вера отсалютовала ему бокалом, улыбнувшись. – Ага, он. Ещё и палкой бил, если я что не так делала. А я тебя сегодня кулаком ни разу не треснула, хотя стоило бы!

Он улыбнулся, кивнул. Он всё понимал и всё ценил. Он не был глуп, напротив. Просто им так овладело отчаяние… К чёрту! Было и прошло!

– За него долго торговались, когда обменивали. Его жизнь много наших спасла, – княгиня отпила глоток, подержала коньяк во рту. Вот этого Георгий никак не мог понять! Аж поморщился! – У меня спина болела. Я же в операционной по тридцать шесть часов кряду отстаивала без перерывов. Начали с лечебной гимнастики. А там пошло-поехало!

– Думаете, получится у меня на деревяшках бегать?

– Не думаю. Знаю. Поначалу ходить. Затем и бегать. У японцев, Георгий Романович, есть искусство Кинцуги.

– Что за зверь?

– «Золотая заплатка». Философия этого ремесла состоит в принятии недостатков и изъянов. Твоя изломанность неотъемлема от тебя. Твой надрыв, твоя искалеченность, твоё отчаяние. Это часть тебя, принимаешь ты или нет – это часть тебя, так что скорее принимай, пока часть тебя не стала больше и важнее тебя самого. То, что у тебя нет ступней и голеней, – это часть тебя, и больше никогда не будет иначе! Всё! Их нет! – голос Веры возвысился, и вот бы у кого Сашке Белозерскому стоило поучиться искусству внушения. Оное, впрочем, кроме природной способности, базируется на совокупности самых разнообразных жизненных опытов, которых у молодого Белозерского, признаться, не было вовсе. – И это никогда уже не будет иначе! Но ты – есть! Твои ноги, которых уже нет, не должны стать больше, чем ты – который есть! Предавать забвению свою потерю нельзя. И ты не заглушишь её ни алкоголем, ни чем похлеще. И не стоит это заглушать! Твоя потеря не заслуживает забвения! – Вера залпом допила оставшийся коньяк. Выдохнула, как после казёнки, и торжествующе объявила: – Но! Твоя изломанность точно подлежит ремонту!

Георгий смотрел на неё, вытаращив глаза. А ведь верно мыслят, косоглазые, за ногу их дери! Вера усмехнулась:

– Ладно. Плесну тебе ещё анестезии чуток! Раз уж у нас в доме наваристый борщ есть.

Подавая Георгию ещё немного коньяка, она хихикнула. И стала такая озорная, весёлая. Такая светящаяся, совсем девчонка.

– Чему забавляетесь, Ваше высокоблагородие? – Георгий следом помимо воли разулыбался. Коньяк малыми порциями так грел нутро, что, казалось, согревал и душу.

– Одной из разновидностей Кинцуги является стыковка. Замена отсутствующих частей другими, подходящими по форме. Именно этим мы сейчас, по сути, и занимаемся. И уж больно оно по-русски неприлично звучит.

Она прыснула.

– И как же?

– Ёбицуги, Георгий, ёби-цуги!

Надо же было, чтобы он, задав вопрос, глотнул этого хозяйского напитка, попытавшись «по-барски» покатать его во рту. И он, сволочь, не в то горло от хохота попал!

Откашлявшись и отхохотавшись, Георгий только и сказал:

– Во-во! Оно самое! Ёби его за ногу, цуги!

Глава XIV

Алёна рожала уже довольно долго. Само по себе это было нормально. Не слишком нормальным было то, что за истекшее время предлежащая часть плода особо не продвинулась. Роженица металась, выла, и Матрёна никак не могла её успокоить.

– Ещё не приходил?!

– Алёнушка, если бы пришёл, я бы немедля его к тебе провела! Ты не вой во время схватки, ты дыши. Терпи!

– Он просто много работает. Мы еле концы с концами сводим. Ему обещали большую премию дать, – и это Матрёна Ивановна слышала сегодня не первый раз.

– Не думай о муже! Всё с ним в порядке.

– Неужели он даже домой не забегал? Записку не читал? Не похоже на него! Он у меня очень внимательный, ласковый.

– А если и зашёл, и прочитал! Так что же! Мужчины – они родов боятся. Зашёл в трактир рюмку для храбрости опрокинуть. Да и увлёкся! С ними это бывает! – последнее Матрёна сказала зло, будто с водкой у неё были личные счёты.

– Непьющий он у меня. Совсем.

– Прям совсем?! – с сомнением изрекла Матрёна.

– Совсем-совсем! Отец у него был пьющий. Сильно. Погиб точь-в-точь как Мармеладов у Достоевского!

– Не знаю, кто там у кого как погиб, – проворчала Матрёна, радуясь уже тому, что Алёна перестала метаться и охать, говоря о муже, – но если это мужика от пьянки отворотило, то не зря, значит, погиб! Хоть так царствие небесное!

Старшая сестра милосердия перекрестилась. Огурцова улыбнулась.

– Писатель это, Матрёна Ивановна. Достоевский. Фёдор Михайлович. Очень его мой муж любит.

– Тьфу ты ну ты! Муж жену должен любить, а не писателя!

Алёна было рассмеялась, но оборвалась, застигнутая очередной болезненной схваткой.

– Схожу я за доктором, Алёнушка! И не перечь мне! Всех государевых детей мужчина в руки принял, и ты не переломишься! Или тебе глупый бабий стыд дороже ребёночка?!

Алёна неистово замотала головой. Она очень старалась не кричать и в последние несколько часов искусала губы до крови.