Община Святого Георгия

Иван Ильич вздохнул. В отличие от молодого купеческого сынка, его любимца, он не понаслышке знал: завистник – злее голодного волка. А что Сашка ввиду наивного великодушия никакой вины за собой не чуял, так её и не было. Судить да рядить – себя растерять. Одним это ведомо. Другим – нет. Оттого и беды…

Ординаторы глубоко затянулись. Первым молчание нарушил Белозерский:

– Ты чего сразу живому ребёнку башку крушить предложил?

– Ты девчонку видал?

– Ну?

– Нищета. Лучше сразу. Как она дитя поднимать будет? Чего голытьбу в мир пускать, её и так более чем вдоволь. Жалко мне эту Огурцову.

– Своеобразное милосердие у тебя, Дмитрий Петрович!

– Какое есть. Я, в отличие от тебя, Александр Николаевич, знаю, что такое нужда.

– Так замужняя. Справятся!

– Сегодня – замужняя. Завтра – почём знать?

– В смысле?

– Все под богом ходим. Более никаких смыслов. Если они вообще есть не в виде идеи.

– Нет, ты подожди. Вот дитя. Чем не смысл?

– Смысл чего? Дитя – это случайность. От встречи двух половых клеток.

Как это ни удивительно, но было похоже, что господин Концевич действительно испытывает своеобразное сочувствие.

Возможно, ему просто нравился типаж Алёны Огурцовой. Тонкая прозрачная светлая девочка. Вроде Аси. Интересно, у Аси ноги тоже слегка кривоваты? Вряд ли в приюте кормили вдоволь и разнообразно, да и солнца в Питере, прямо скажем… Хотя, в приюте кормили хоть как-то. У иных обедневших дворян, вроде тех, из которых жена Огурцова, и вовсе ничего не было, он в курсе. Белозерский безотчётно насторожился. Возможно, интуиция у него была не только акушерская. Ему показалось, что Концевич что-то знает. Но спросить он не успел, из клиники вышел профессор. Иван Ильич распахнул задние дверцы кареты. Кравченко и Астахов вынесли носилки с маленькой Соней, над которой кружил Алексей Фёдорович, поднимая крылами ветер.

– Всё хорошо, профессор! – Кравченко дружески тронул Хохлова за плечо, и тот немного успокоился.

– Вот! – обратился он к Белозерскому. – Сонечку в Царскосельский госпиталь перевожу. Вы, Александр Николаевич, неотлучно при роженице Огурцовой. А вы, Дмитрий Петрович, на приёме. На вас госпиталь. На вас! Я с Соней поеду! Бога ради, осторожней! – последнее относилось к Астахову, который, на взгляд профессора, был не слишком аккуратен с носилками. Что было неправдой, потому что студент разве что не парил.

Соню расположили внутри кареты со всеми возможными удобствами. Она крепко спала, потому что ей дали морфий. Все были против, но профессор настоял – на время транспортировки. Всё-таки родных нельзя допускать к лечебной тактике, сто раз они профессора. Соня, как и любой ребёнок, легче переносила боль, чем взрослый. И восстанавливалась довольно быстро, учитывая способность растущего организма к регенерации. Организма здорового, зреющего в условиях полного достатка и солнечной Ниццы если не несколько, то уж раз в год – точно!

Подошёл молодой полицейский с пакетом в руках. Молодой да ранний, в смысле – сообразительный. Тут же подошёл к Хохлову, козырнул:

– Профессор Хохлов? Здравия желаю! Господин полицмейстер велели передать.

Удивлённый Алексей Фёдорович поздоровался, принял пакет и достал плюшевую собачку, выпачканную в крови.

– Что это?

– Вашей племянницы игрушка.

– Точно! Господи! Спасибо! Вот я старый болван! Она всё время плакала, спрашивала, где её Пуня. Как я мог забыть?!

Не то профессор был так громогласен, не то – что скорее всего – Матрёна всё-таки не капнула в воду морфий, и хорошо! – Сонечка открыла глаза и, увидав собачку, тут же потянула к ней ручки. Скривилась от боли, потому что всё-таки травма её была куда серьёзней, нежели поцарапанная коленка. Профессор проявил прыть, неожиданную для его возраста, стати и положения, и в мгновение ока оказался внутри кареты.

– Вот! Вот твоя Пуня, моё сокровище!

– Пунечка! – девочка приняла собачку. – Я боялась, что её убили!

– Что ты, Сонюшка! Нет-нет! Даже слов таких не надо говорить! Никто никого не убил и не убьёт! Собачку ранили довольно легко. Пуня была в больнице… В больнице для собачек. Её там полечили, и добрый дядя вернул нам её…

– А папочка? Когда будет папочка? Раз никто никого не убил и не убьёт, то папа в больнице для папочек?

Тут Хохлову сдавило горло, он только рукой махнул. Кравченко закрыл двери кареты. Иван Ильич забрался на козлы и собрался трогать, но тут Хохлов выскочил из кареты, по лицу его ручьём лились слёзы, он бросился к молодому полицейскому и стал жать ему руку так, будто исключительно этим на земле и держался.

– Спасибо, спасибо! Нижайшее спасибо Андрею Прокофьевичу! Впрочем, я сам! Сам поблагодарю! Я совсем забыл… Она всё плакала… Пуня…

Профессор еле-еле успокоился, сел в карету, и наконец они отчалили. Иван Ильич управлял так, что казалось, Клюква не касается подковами мостовой, а плавно перебирает стройными мускулистыми ногами в нескольких сантиметрах над ней.