Община Святого Георгия

Вместе они прошли в комнату. На полу лежал Огурцов, точь-в-точь как при визите Концевича. Разве труп повосковел, и пена на губах засохла.

– Ну и вот!

Подытожив, дворник развёл руками, перекрестился. Городовой тоже перекрестился, затем подошёл к телу, нагнулся, пощупал, приметил скромное обручальное кольцо.

– Да он уж закоченел! Супруга где?

– Так рожать пошла! Того дня… Или раньше. Я и поднимался справиться, очень уж милая барышня, да и оба они, всегда по имени-отчеству, вежливые, в праздник – не обидят, хотя сами беднее церковных мышей. А тут – такое!

Городовой принюхался к синим губам в сухих хлопьях.

– Синильная кислота. Самоубивец. Поветрие у них такое нынче. Дня не проходит. То в ресторации две девицы уксусной эссенции с мёдом нахлебались. То недавно прям анекдотический случай. Сельский учитель приехал в Петербург, пображничал с более удачливыми однокорытниками, а по месту службы вернуться не захотел. Ну и кинулся в воду. В кармане записку нашли, как водится, это они любят! – городовой уже приметил сложенный лист бумаги на столе. – Написал, значит, этот сельский учитель, мол, не в силах я после счастливых дней жизни в центре культуры снова вернуться для жалкого прозябания, лучше уж счастливая смерть, чем беспросветная жизнь! Вот такие, брат, истории выеденного яйца. А мнят себя мыслителями, не меньше. Глянем, что наш жилец усочинил… когда ещё был жилец! – городовой развернул записку.

– Так… Что тут… «Нет средств к существованию. Не вижу выхода. Жизнь бессмысленна». Тьфу ты! Бессмысленна! Тут нет средств – в деревню бы поехал, как-то уж прокормился бы. Вона, и место сельского учителя вакантно! – он коротко хохотнул. – Так родила баба-то его? – озабоченно, со всей искренностью спросил он у дворника.

– Я почём знаю?!

– Так справиться надо и… не сообщать, что ли… пока. Есть у неё родня?

– Не-а, сирота.

– Тьфу ты, господи! Вот ведь, и тут клин! Может, её в сельские учительницы, а? И что – что ребёночек? Так он законный. Она вдова, всё честь по чести. Я бы похлопотал. Она из образованных?

– А как же! Всё с книжкой, хоть трава не расти!

Вдруг оба они замерли, инстинктивно почувствовав присутствие кого-то третьего. Разом обернулись – и увидели на пороге комнаты юную девушку в лёгком пальто, накинутом поверх формы сестры милосердия. Зажав ладонями рот, она изо всех сил старалась не закричать. Она только что присутствовала при рождении сына уже мёртвого человека, это добило её окончательно, и она лишилась чувств.

– И это сестра милосердия! – пробурчал городовой. – Учителя топятся, чиновники травятся, сёстры милосердия в обмороки падают! Страстно все желают посвятить себя выеденному яйцу! – повторил он, как припечатал. – Ну, давай сестру милосердия в чувство приводить. Может, она как раз про роды и прибежала… Будем надеяться, нормально всё, так я уж тогда за вдову замолвлю словечко, тот учитель, идиот, как раз на моём участке утопился, так у меня все адреса есть, им позарез учитель нужен, но никто не хочет в глухомань.

В том, что Василий Петрович – а это был он, – не оставит заботой юную вдову с ребёнком, можно было не сомневаться. Такой это был человек. Он бы и сам давно уехал в ту самую глушь. Но что-то его удерживало здесь. И это была вовсе не цивилизация, гори она вместе со всем этим культурным центром! Его удерживали здесь все эти ужасные люди вроде калеки Георгия, беспризорника Егорки, тьмы и тьмы прочих, как совсем конченных, так и с надеждой. Вот эта надежда – как чахотка – держала. И ещё то, что он не считал Устав благочиния всего лишь буквой. В полицию пошёл, потому что дух Устава благочиния был и его нравственным духом, составляя основу его личности.

Ночью Нева темна. Опершись на парапет, Дмитрий Петрович всматривался в воды, казавшиеся бездонными. Но бездна не страшила господина Концевича. Он был не из пугливых. Ординатор курил, безразлично глядя в равнодушную воду, и услыхав шаги, не вздрогнул, не повернулся. Он ждал этого человека. Такая уверенная поступь не могла принадлежать никому другому, даже окажись кто другой здесь в помойное время.

– Слаб кишкой оказался, – холодно сказал Концевич. – Не выдержал, что, целясь в отца, и в девчонку попал. Но дело сделано.

Он вынул из кармана пальто предсмертную записку Огурцова и протянул её в темноту. Через несколько мгновений записка вернулась к Концевичу. Он чиркнул спичкой. Наблюдая занявшееся пламя, он услышал звук удаляющихся шагов и снова головы не повернул. Догорающий клочок Дмитрий Петрович бросил в реку. Затем взял с парапета пухлый конверт с ассигнациями. Концевич положил конверт во внутренний карман пальто.

– Вот и твоя премия, Огурцов. Мне больше достанется.

Он опять посмотрел в воду, на секунду будто бы опечалившись. Это могло показаться своеобразной панихидой по ушедшему товарищу. Но более всего на свете Концевич не терпел сожалений. Не понимал, не испытывал и потому не терпел. Он бросил окурок следом за сгоревшей предсмертной запиской мелкого почтового чиновника Огурцова и прогулочным шагом пошёл по набережной, приходя в хорошее настроение.

Глава XV