Община Святого Георгия

Лошадь покосилась на хозяина. Авдей кивнул. Она, пытаясь сохранять равнодушную мину, потому как наши животные похожи на нас или очень хотят походить, схрумкала сахар с Вериной руки. Кобыла Авдея характер имела живой, эмпатичный, или же в переводе с греческого: страстный, – и потому после ткнулась мордой Вере в лицо. В это мгновение из-под личины Авдея показался его истинный лик. Вера Игнатьевна этого не видела, но ей не надо было видеть, чтобы знать.

Потрепав лошадку по холке, она направилась прямиком ко входу в заведение, на дверях которого стояла юная девица, из чистеньких, одета без вызывающей развязности, а то и откровенного скотства заведений дешёвых, что сути дела не меняло. Бордель и есть бордель. Увидав женщину в мужском костюме, девица не высказала ни малейших признаков удивления, разве что лёгкое презрение. Такова особенность падших женщин, они ко всему и вся относятся с презрением, и чем дольше и глубже они падают, тем тяжелее и одновременно боязливее это презрение. Эта была из начинающих.

Подойдя, Вера приподняла шляпу.

– Здрасссьте! – процедила девица, почуяв, как это умеют все проститутки, что это не клиент.

– И тебе не хворать! – приветливо произнесла княгиня. – Из новеньких? Давно сюда не заглядывала. Чего ж не в фабричные?

– Будто их мало е…т!

Девица с такой лихостью произнесла короткое бранное слово, означающее половой акт, что Вера Игнатьевна расхохоталась.

– Всё с тобой ясно!

– Ой, что вам ясно? Понимали бы чего! У меня сестрица старшая на фабрику пошла, так её мастер забесплатно имеет, когда пожелает. И даже шоколаду ей за это не полагается. Только сифилис!

– И тебе сифилис положат, дай срок. Это пока ты свежачок-с…

– Не про вашу честь! – процедила девица, не зная, чем ещё уязвить наглую весёлую тётку.

– Так точно, благодарю покорно! – Вера отвесила девице ироничный поклон. – Хозяйка на месте?

С девки моментально слетела спесь, она начала подобострастно суетиться.

– Госпожа хорошая, если вам чего специального надо, мы и без Ларисы Алексеевны разыщем лучшего сорта, в лучшем виде. А хотите – и меня!

– Из сапфического, детка, меня интересует разве стих!

Усмехнувшись, Вера подвинула девицу и вошла в заведение. Та метнулась за ней, что-то лопоча, опасаясь не Веры, но хозяйки.

В квартире Ларисы Алексеевны Стеша лежала на столе в гостиной, согнув ноги в коленях. Эта несчастная баба так привыкла к страданию, что не стонала. Белозерский в очередной раз сделал про себя заметку, что чувствительность к боли не настолько физиологическое состояние, коим его полагают даже величайшие умы. К страданию, как и ко всему другому, можно приучить. Сказать по правде, госпожа Огурцова чисто физиологически же испытывала куда меньшую боль от безусловно тяжких, но всё-таки эффективных схваток. Ибо её плод конфигурировался, продвигался, работа осуществлялась. Здесь же схватки были воистину мученические, поскольку не были ни на гран эффективными. Плод лежал поперёк, и вытолкнуть его полому мышечному органу – матке – не представлялось никакой возможности. Оттого орган сокращался всё сильнее, ибо его задача сейчас только в том и состояла: изгнать плод. Но Стеша не кричала, не маялась. Возможно, она была настолько измотана, что уже не могла. Вероятно, это была – как её для себя называл Белозерский – биохимическая усталость.

Он живо интересовался всем новым в науке, и чем новее, тем лучше. Новейшая наука – биохимия – вызывала в нём яростную страсть. И не менее яростную зависть к немцу Карлу Нейбергу, который, вишь, «ввёл термин в научную среду». Уже употребляли это словечко! Все давно знают, что нет биологии без химии и наоборот. Вот он, Александр Николаевич Белозерский, возьмёт и введёт в среду термин «биохимическая усталость». Завтра же пойдёт и запатентует! Или не торопиться? Серьёзно обдумать, провести серию наблюдений и написать работу о том, что нравственные страдания ни в какое сравнение не идут со страданиями физическими. Впрочем, если истоки нравственного страдания…

– Саша! Инструменты готовы!

– А? Да! Хорошо! – Белозерский осмотрел акушерский инструментарий, мастерски разложенный на накрытом чистым полотенцем табурете, по правую руку от него. – Кокаин достань из саквояжа. Морфинистка? – он кивнул на Стешу.

– Разумеется! – ответила Лариса Алексеевна. – Потому и выгнала. За то и промышляет. И себе, и «коту». Не принесла – вот и избил. На такое, – она указала на возвышающийся Стешин живот, – немного любителей.

– Тогда побольше дозу.

Лариса одарила Белозерского красноречивым взглядом. Естественно, она это знала.

– Доктор! – прохрипела Стеша. – Доктор! Ему… больно не будет? – она положила руку на живот.

– Раньше думать надо было! – зло отозвалась Лариса Алексеевна, возясь с кокаином.

Белозерский грозно зыркнул на неё.

– Нет, Стеша, – как можно ласковее сказал он.

– Правду говорите или врёте?

– Не знаю, Стеша.

– Чего не знаете?

– Правду говорю или вру.

Лариса Алексеевна всхлипнула и все силы мобилизовала, чтобы не дать себе разрыдаться. По щеке Стеши скатилась слеза. Она сама не сразу поняла, что это. Казалось, плакать она разучилась.