Община Святого Георгия

– Это нормальное состояние женщины после родов! – Белозерский обрадовался отсрочке. – В особенности после затяжных родов, во время которых организм консолидирует все силы…

– Почему эта девочка убила себя? – перебила жена мелкого почтового чиновника.

Затем всхлипнула, и слёзы полились по щекам.

Александр Николаевич присел на край кровати.

– Она… Она была очень нездорова. Алёна, вам нельзя нервничать! В жизни всякое случается. Госпожа Огурцова, я должен вам сказать…

Конечно, приятный доктор, спасший и её, и младенца от опасных процедур – Матрёна Ивановна всё объяснила, – непременно сейчас скажет что-то хорошее! Обнадёжит! Вернёт мир на место.

– … что я должен осмотреть вас! Откиньте, пожалуйста, одеяло!

Она всё ещё неловко чувствовала себя оттого, что посторонний мужчина видел то, что предназначалось законному супругу, и потому её главная тревога перевесила шок от пережитого.

– Никогда бы Саша не уехал, он так ждал ребёнка! Он жаждал его больше меня! Колыбельные выучил, представляете, Александр Николаевич? – она улыбнулась. – Книг прочитал тьму об уходе и воспитании. И начальство у него хорошее, его бы не откомандировали, зная, что я рожаю.

Белозерский окончил осмотр, укрыл Алёну одеялом. Тянуть дальше было невыносимо. Он нырнул, как в холодную воду:

– Алёна, ваш муж скончался.

Никогда! Никогда смысл подобного извещения не принимается живыми. У живых нет заранее приготовленного места для этого смысла. Огурцова хлопала глазами на Белозерского:

– Как скончался?

Разумеется, вопрос был риторическим. Но Белозерский, чьё состояние и у самого было близко к обмороку, неосознанно отреагировал:

– Ваш муж убил себя.

Алёна резко села на кровати. Бросила взгляд за ширму, туда, где только-только девочка воткнула себе в шею зонд, и улыбнулась:

– Что вы! Он не мог…

И лишилась чувств.

Эта ситуация была чисто медицинская, ординатор знал, что с нею делать. Но ближайшие полчаса его жизни стали для него незабываемыми. Пожалуй, ничуть не меньше, чем предшествующие.

Алёна Огурцова захлёбывалась в рыданиях, колотя острыми кулачками грудь Александра Николаевича, прижимавшего её к себе, и кричала, как смертельно раненое животное:

– Нет! Нет! Нет! Он не мог убить себя! Нет!

– Алёна, Алёнушка, тише! Швы разойдутся! – он шептал, удивляясь, откуда в этой крохе, в два раза меньше его, столько силы, что он едва сдерживает её тщедушное тело, охраняя от самоповреждений.

С младенцем на руках в палате появилась Матрёна Ивановна.

– Тихо, милая! Тихо! Тебе о ребёночке надо думать!

Дитя взревело, среагировав на настроение матери.

– Что ты её держишь, будто связал, дубина! – прикрикнула старшая сестра милосердия на молодого ординатора. – Укачивай её, укачивай!

Саша на мгновение впал в ступор.

– Ох, ты ж, господи! Держи, остолоп!

Матрёна всунула ему плачущего малыша, а сама перехватила Алёну. И действительно, стала её укачивать, приговаривая:

– Ты поплачь, поплачь. Но не реви! Во-от так! Тихо поплачь, тихо-тихо, мы же не хотим сыночка нашего напугать!

Белозерский уставился в окно, в безнадежную питерскую ночь, его вдруг накрыло совершеннейшим бесчувствием, мозг перестал осмыслять происходящее.

– Что вы как чурбан, право слово, ну же! – прошипела Матрёна, не переставая тешить Алёну. – Понянчите его! Вас что, в детстве не баюкали?!

И Матрёна Ивановна, прижав к себе голову Алёны, стала напевать:

– Баю-баю-баюшки, да прискакали заюшки, люли-люли-люлюшки, да прилетели гулюшки. Стали гули гуливать, стал мой милый засыпать!

Белозерский, старательно подражая Матрёне, загундел, раскачивая орущий свёрток:

– Гули-гули-заюшки, прилетели баюшки…

Младенец заверещал ещё громче, Белозерский в свою очередь добавил размаху:

– Прилетели, на земь сели, баю-баю, карусели…

Матрёна Ивановна знала, чего добивалась. Опыта горя у неё было не занимать. Не успел Белозерский завести новый куплет, как Огурцова высвободилась из объятий Матрёны Ивановны:

– Доктор! Вы совсем не умеете! Дайте мне его! Он просто голоден!

Он передал младенца.

– Отвернитесь! – прикрикнула она на ординатора.

Матрёна Ивановна сделала Белозерскому знак идти вон. Он повиновался. Младенческий плач прекратился, ребёнок сосал грудь. По лицу Огурцовой катились слёзы, но самый страшный момент миновал. Этой хрупкой, совсем молоденькой женщине достанет сил, неожиданно стало ясно молодому врачу. Будто снизошло откровение.

Он уже выходил из-за ширмы, когда Огурцова окликнула его сорванным голосом:

– Александр Николаевич!

– Да, Алёнушка!

Он с готовностью и всё же невольно, но очень по-лекарски назвал её уменьшительным именем. Это его удивило. Оказывается, он может, как Хохлов.

– Александр Николаевич, я сына Сашей назвала. Конечно, не в вашу честь. В честь мужа. Но всё же… И в вашу. Он – его отец. Вы – помогли ему родиться… Я не знаю, как буду жить. Не знаю, почему Саша так… поступил. Но я знаю, что никто и ничто не заставит меня лишить себя жизни, потому что я отвечаю за жизнь сына. Спасибо!

Матрёна стала ещё суровее, но предательская слеза покатилась по её щеке. Сашка Белозерский сбежал в подсобку прозекторской и не выходил оттуда добрую четверть часа.