Очарованная душа

Сначала она прочитала письма от матери. Грустный их тон сразу же воскресил в её памяти давнишнее чувство, не всегда доброжелательное, иногда чуть раздражённое, с примесью жалости, вызванное тем, что она считала, с присущей ей рассудительностью, привычным нытьём безусловно больного человека: «Бедная мама!..» Но мало-помалу, вчитываясь, она впервые заметила, что для такого душевного состояния матери были причины. Её встревожили некоторые намёки на неверность Рауля. Она слишком пристрастно относилась к отцу и пропустила их, прикидываясь, будто ничего не поняла. Благоговейная любовь к отцу вооружила её превосходными доказательствами для отвода глаз. Однако она видела, какая глубокая душа была у г-жи Ривьер, как оскорблена была её любовь, и укоряла себя, что совсем не знала свою мать, что сделала ещё тягостнее её жизнь, полную самопожертвования.

В том же ящике, рядышком, лежали ещё пачки писем (иные развязались и перемешались с письмами матери) — Рауль по своему легкомыслию хранил их вместе — так он сочетал свою сложную семейную жизнь и переписку с женщинами.

И тут спокойствие, которое Аннета внушала себе, подверглось тяжкому испытанию. Со всех этих листков раздавались голоса, совсем по-иному говорившие о близости, уверенные в своей власти, — не то что голос бедной г-жи Ривьер; они утверждали, что имеют права владеть Раулем. Аннета была возмущена. Она поддалась первому побуждению, скомкала письма и швырнула в горящий камин. Но тотчас же выхватила.

Растерянно смотрела она на листки, уже изгрызенные пламенем, из которого она вовремя их вытащила. Да, были у неё основания не вмешиваться в прошлые нелады между родителями, а ещё больше было у неё оснований не узнавать о любовных связях отца. Но сейчас эти основания уже не играли роли. Она почувствовала личное оскорбление. Она сама не знала, по какому праву, отчего, почему. Она сидела неподвижно, поникнув, морща нос, нагнув голову, сжав губы от досады, и, напоминая разъярённую кошку, дрожала от желания швырнуть в огонь гнусные бумажонки, которые комкала в кулаке. Но рука разжалась, и Аннета, поддавшись искушению, посмотрела на них. И вдруг решилась — раскрыла ладонь, расправила письма, тщательно разгладила пальцем смятые листки… И прочла — прочла всё.

С омерзением (но в то же время словно заворожённая) следила она, как мелькают перед ней любовные связи отца, о которых она и понятия не имела. Пёстрые, причудливые вереницы. Свои вкусы и в любви и в искусстве Рауль «менял, как перчатки». Аннета узнавала имена дам из своего круга и с неприязнью вспоминала, как ей когда-то улыбалась, как ласкала её какая-нибудь избранница отца. Другие стояли не на такой высокой ступени общественной лестницы, их орфография была не менее вольна, чем чувства, которые они изливали. Аннета ещё крепче сжала губы, но её умственный взор, острый и насмешливый, как умственный взор отца, видел всех этих препотешных особ с кудряшками на лбу: как, высунув кончик языка, склонившись над бумагой, впопыхах строчили они послание. Все эти романы — одни подлиннее, другие покороче, а в общем — все недолгие — тянулись чередой, сменяя и вытесняя друг друга. Аннета была благодарна им за это, но оскорблена и полна презрения.

Открытия не кончились. Ещё одна связка писем — они были сложены отдельно, в другом ящике, и перевязаны тщательнее, чем другие (тщательнее, чем письма матери) — говорила о более продолжительной связи. Даты были помечены небрежно, но сразу было видно, что переписка велась долгие годы. Письма были написаны двумя почерками: одни — те, что пестрели ошибками, со строчками, бежавшими вкривь и вкось, — прерывались на половине связки; другие же сначала выводила детская рука с помощью взрослого, потом почерк укрепился; переписка шла все последние годы, больше того (и это было особенно тяжко Аннете), — последние месяцы жизни её отца. И эта корреспондентка, кравшая у неё часы священной для неё поры, право на которую, как она воображала, имела только она одна, — эта самозванка, вдвойне самозванка, называла в письмах её отца — «отцом»!..

Аннете стало нестерпимо больно. Гневным жестом она сбросила с плеч халат отца. Письма выпали из рук; она откинулась на спинку кресла и сидела без слёз, с пылающими щеками. Она не анализировала своих чувств. Она была в таком смятении, что не могла рассуждать. И всё же в этом смятении она думала об одном: «Он обманул меня!..»

Она снова взяла эти проклятые письма и уже не выпускала до тех пор, пока не впитала в себя всё, до последней строчки. Она читала, и ноздри её раздувались, а рот был сомкнут; её сжигал скрытый огонь ревности, и ещё какое-то тёмное чувство зарождалось в ней. Ни разу не подумала она, что, проникая в святая святых этой переписки, овладевая тайнами отца, она поступает против совести. Ни разу не усомнилась в своём праве… (В своём праве! Голос рассудка умолк. Говорила совсем другая сила — деспотическая!) Наоборот, она считала, что затронуты её права — да, её права затронуты отцом!