Очарованная душа

Рауль Ривьер привлёк дочь на свою сторону — в этом проявилась вся его изворотливость. Разумеется, он ничего для этого не предпринимал — победило искусство. Ни слова упрёка, ни намёка на неправоту г-жи Ривьер. Он вёл себя по-рыцарски: пусть дочь сама разбирается. Она так и сделала: ведь на неё тоже действовало обаяние отца. И как не обвинять ту, которая, став его женой, по неразумию сама испортила себе счастье! В неравной борьбе бедная г-жа Ривьер была обречена заранее. Она сама себе нанесла поражение: умерла первая. Рауль стал единственным владетелем поместья и сердца дочери. Пять последних лет Аннета жила под нравственным влиянием обожаемого отца, который баловал её и, не помышляя о том, что творит, расточал ей всё своё обаяние. Он был так щедр оттого, что ему не на кого было тратиться: два года он почти не выходил из дому — удерживали предвестники болезни, которой суждено было его унести.

Итак, ничто не нарушало той душевной близости, которая соединяла отца и дочь и заполняла сердце Аннеты, её дремлющее сердце. Ей шёл двадцать четвёртый год, но сердце её, казалось, было моложе: оно не спешило. А может быть, как все те, перед кем раскинулось долгое будущее, она, чувствуя, что в ней бурлят ещё скрытые силы жизни, копила их и пока не придавала им значения.

Она была похожа и на отца и на мать: от него унаследовала черты лица и обольстительную улыбку, которая у него обещала больше, чем он думал дать, а у неё, такой чистой, обещала гораздо больше, чем она хотела; от матери — внешнее спокойствие, уравновешенность, строгую нравственность, несмотря на вольнодумие. Особую прелесть придавали ей обаяние отца и сдержанность матери. Нельзя было понять, какой же характер преобладает в ней. Её истинная натура ещё была загадкой и для других и для неё самой. Никто не догадывался о её сокровенном внутреннем мире. То была Ева, дремлющая в саду. В её душе теснились какие-то желания, неясные ей самой. Ничто их не пробуждало, потому что не было толчка. Казалось, стоит ей протянуть руку, и она сорвёт их. Но она и не пыталась, усыплённая их ласковым рокотом. Пожалуй, и не хотела пытаться… Кто знает, до каких пределов доходит самообман? Стараешься не обнаруживать в себе то, что тревожит… Она предпочитала не ведать о море своей души. У Аннеты, которую все знали, Аннеты, которая знала себя, премилой девушки, очень уравновешенной, рассудительной, аккуратной, выдержанной, с сильной волей, со своим собственным суждением обо всём, не было случая проявить свой характер, пойти наперекор правилам, установленным светом или семьёй.

Аннета не пренебрегала светскими обязанностями, развлечения, до которых она была большая охотница, ей не надоедали, но она ощущала потребность в занятиях более серьёзных. Она прилежно училась, посещала лекции, изучала естественные науки, сдавала экзамены, добиваясь учёной степени. Её живой ум жаждал знаний, она любила точные исследования, особенно в естествознании, к которому имела большие способности, — может быть, потому, что её здоровая натура, инстинктивно стремясь к равновесию, испытывала потребность противопоставить строгую, научную методичность и логическое мышление беспокойной прелести той внутренней жизни, которую она боялась всколыхнуть и которая, помимо её воли, стучалась у дверей, когда бездействовал ум. В её жизни всё было ясно, точно, систематично, и пока это её вполне удовлетворяло. Не хотелось размышлять о том, что ждёт впереди. Замужество совсем не привлекало её. И она не желала о нём думать. Отец посмеивался над её предубеждениями, но оспаривать их не собирался: так ему было удобнее.

Уход из жизни Рауля Ривьера потряс до основания всё стройное сооружение, в котором он был главной опорой, хотя Аннета этого и не понимала. Она знала смерть в лицо. Узнала пять лет тому назад, когда её покинула мать. Но черты лица смерти не всегда одинаковы. Г-жа Ривьер, несколько месяцев пролежавшая в больнице, ушла молча, как и жила, сохранив тайну предсмертного страха, как хранила она тайну своих горестей, и в юной душе Аннеты, чистосердечной и эгоистичной, вместе с тихой печалью, похожей на первый весенний дождик, осталось чувство облегчения, в котором не признаёшься себе, и мимолётные угрызения совести, которые очень скоро были по молодости беспечно забыты.