Очарованная душа

Аннета совсем очнулась, вскочила, её чуточку знобит, и она досадливо хмурит брови: рассержена, что позволила себе забыться; и вот она усаживается перед горящим камином у себя в комнате. Уютно горит огонь, который развели, чтобы полюбоваться им, рассеять тоску, а не ради тепла; стояла ранняя весна, и в комнату вливался мягкий воздух, а вместе с ним — певучая и сонная болтовня птиц, вернувшихся из дальних стран. Аннета размышляет. Но сейчас её глаза открыты. Она вступила в свой привычный мир. Она в своём собственном доме. Она — Аннета Ривьер. Она склонилась к огню, бросающему алые отсветы на её молодое лицо, поглаживает ногой чёрную кошку, греющую грудку у золотистых головней, и снова оживает её печаль, от которой она ненадолго отрешилась; она вспоминает лицо (исчезнувшее было из её сердца) того, кого она потеряла. Она в глубоком трауре; скорбные морщинки ещё видны на лбу, в уголках губ, и веки чуть припухли от недавних слёз, но когда эта сильная, свежая девушка, налитая соками жизни, как сама обновлённая природа, не красавица, зато хорошо сложённая, с густой копной каштановых волос и золотистым загаром на шее, девушка, в каждом взгляде, в лице которой — прелесть юности, пытается накинуть на глаза, посмевшие отвлечься, и на округлые плечи развеявшееся покрывало скорби, она напоминает молоденькую вдовушку, увидевшую, что от неё убегает тень любимого.

Аннета и правда в сердце своём была вдовой, но тот, чью тень пытались удержать её руки, был её отцом.

Она потеряла его полгода назад. Поздней осенью Рауля Ривьера, человека нестарого (ему не было и пятидесяти), в два дня унёс приступ уремии. Он уже несколько лет возился со здоровьем, которое прежде не берёг, однако не ждал, что так внезапно сойдёт со сцены. Ривьер, парижский архитектор, бывший питомец Римской академии художеств, красавец мужчина, хитрый и обуреваемый страстями, на редкость могучими, пользовавшийся успехом в салонах, захваленный в деловых кругах, всю жизнь загребал заказы, почести и всяческие блага, не подавая вида, что их домогается. Лицо типичного парижанина, примелькавшееся на фотографиях, прейскурантах и карикатурах: широкий выпуклый лоб, голова, чуть наклонённая вперёд, как у быка, готового забодать, глаза круглые, навыкате, дерзкий взгляд, пышные светлые волосы, подстриженные бобриком, усы над смеющимся чувственным ртом; во всём облике — ум, наглость, обаяние и бесстыдство. Его знал весь Париж — Париж искусства и наслаждений. И не знал никто. Он был человеком двуликим, прекрасно применялся к обществу, использовал его, но личную жизнь устраивал втихомолку. Он был человеком ненасытных страстей, всесильных пороков, которые сам в себе развивал, стараясь, однако, не обнаруживать ничего такого, что отпугнуло бы заказчиков, — пускал в храм своей души (fas ac nefas) лишь избранных, не считался со светскими вкусами и моралью, сообразуя, однако, с ними образ своей жизни и официальное положение. Никто его не знал — ни друзья, ни враги… Враги? Да их у него и не бывало. Завистники — пожалуй, но он сметал их с пути; впрочем, они не таили зла на него: он опрокидывал их, а потом с таким искусством льстил им, что они улыбались ему и чуть что не извинялись, как те робкие людишки, которые улыбаются вам, когда вы наступаете им на мозоль. Его ловкость и хитрость одержали верх — они помогли ему сохранить хорошие отношения и с конкурентами, которых он вытеснял, и с женщинами, которых бросал.

Не так удачлив был он в семейной жизни. Жена была до того бестактна, что страдала от его неверности, — он считал, что за четверть века супружеской жизни пора было бы ей привыкнуть, а она всё не смирялась. Была она замкнута, правдива, держалась чуть надменно, и это было в стиле её красоты — красоты лионки; чувства её были сильны, но не бурны, и не ей было удержать его; к тому же ей не хватало счастливого таланта — такого удобного — закрывать глаза на то, чему ты не в силах помешать. Чувство собственного достоинства не позволяло ей жаловаться, и всё же она не скрывала, что всё знает, что мучается. Он был мягкосердечен (во всяком случае таким он себя считал), и ему не хотелось думать обо всём этом, но его раздражало, что она не преодолевает своего эгоизма. Годами жили они, как чужие, но по молчаливому согласию скрывали это от окружающих, и даже их дочь, Аннета, никогда не отдавала себе отчёта в отношениях родителей. Она и не старалась вникать в их разногласия; это было ей неприятно. В юности у людей много своих забот. Им не до чужих дел…