Очарованная душа

Они встретились несколько часов спустя, когда из мастерской вылетел шумный рой ветрениц. Девушки болтали без умолку, украдкой поглядывая по сторонам, шли семенящей походкой, поправляя причёску перед карманным зеркальцем и у витрин, то и дело оборачиваясь, и их любопытные, живые глаза, обведённые синевой, впивались в Аннету, — отошли чуть подальше, семеня, украдкой поглядывая по сторонам, болтая без умолку, и снова обернулись — поглядеть на Сильвию, обнимавшую Аннету. И Аннете стало неприятно: она поняла, что Сильвия обо всём разболтала.

Она повела сестру обедать к себе, в булонский дом. Сильвия сама напросилась. А чтобы тётка не «охала» и не «ахала», решено было по дороге, что Сильвия будет представлена как подруга. Впрочем, это ничуть не помешало Сильвии после обеда, когда престарелая дама, покорённая ласковой плутовкой, удалялась к себе, как бы в шутку сказать ей: «тётя».

Светлый летний вечер; они одни в большом саду. Нежно обнялись и идут мелкими шажками, вдыхая пряный аромат, который льют цветы на склоне знойного дня. Из душ их, подобно аромату цветов, изливались тайны. В этот раз Сильвия отвечала на вопросы Аннеты не очень скрытничая. Она рассказывала о своей жизни с самого детства; и прежде всего — об отце. Теперь они говорили о нём, не стесняясь, не ревнуя друг к другу; он принадлежал им обеим, и они говорили о нём со снисходительной, чуть иронической улыбкой, — как о большом ребёнке, забавном, обаятельном, несерьёзном, не очень благонравном (все мужчины такие!)… На него они не сердились…

— А знаешь, Аннета, был бы он благонравным, меня бы здесь не было…

Аннета сжала ей руку.

— Ай, потише!

И Сильвия стала рассказывать о цветочной лавочке — как она, когда была маленькой, сидела под прилавком, среди разбросанных цветов, слушая, о чём болтает мать с покупателями, и как первые её грёзы переплетались с навыками жизни в Париже, затем о смерти Дельфины (Сильвии было тогда тринадцать лет), о годах учения у портнихи, подруги матери, приютившей её, затем о том, как через год умерла её покровительница, здоровье которой износилось в работе (в Париже изнашиваются быстро!), и о том, в каких только не пришлось ей побывать передрягах. Она описывала свои злоключения и горькие испытания с весёлой усмешкой, в уморительных тонах. Мимоходом давала меткие определения людям, дополняя рассказ каким-нибудь штрихом, чёрточкой, словцом, гримаской. Рассказывала она не всё — жизнь научила её многому, — кое о чём умалчивала, кое о чём, быть может, ей было неприятно вспоминать. Зато она подробно рассказала о своём друге — последнем друге. (Были, вероятно, и другие страницы в её жизни, — она их утаила.) Он — студент-медик; встретились они на балу в их квартале (она готова была отказаться от обеда, лишь бы потанцевать!). Не очень красив, но премил, высокий брюнет, смеющиеся глаза с прищуром, раздувающиеся ноздри, как у породистого пса, весёлый, сердечный… Она описывала его без всякого воодушевления, но с симпатией, хвалила его достоинства, подшучивала над ним, довольная своим выбором. Сама себя прерывала, смеялась при иных воспоминаниях, — и о которых рассказывала и о которых умалчивала. Аннета превратилась в слух, примолкла, — её и смущало и интересовало всё это; порой она робко вставляла несколько слов. Сильвия, рассказывая, одной рукой держала её руку, а другой ласково перебирала её пальцы, словно чётки. Она понимала, что Аннета смущена, ей это нравилось, и она забавлялась смущением сестры.

Девушки сидели на скамейке под деревьями; стало совсем темно, и они не видели друг друга. Сильвия — настоящий бесёнок — воспользовалась этим и поведала о чуточку легкомысленных и очень нежных сценках, чтобы окончательно смутить старшую сестру. Аннета догадалась о её хитрости; она не знала, улыбаться ли, бранить ли сестру; хотелось побранить, но её сестричка была уж очень мила! Её голосок звучал так весело — право, ничего порочного не было в её жизнерадостности! Аннета с трудом переводила дыхание, стараясь не показать, в какое смятение повергли её любовные истории Сильвии. А Сильвия, чувствуя, как дрожат от волнения пальцы сестры, умолкла, очень довольная этим, придумывая новую каверзу; наклонилась к Аннете и вполголоса, как ни в чём не бывало, спросила, нет ли и у неё друга. Аннета вздрогнула (она этого не ожидала) и покраснела. Проницательные глаза Сильвии старались разглядеть её лицо, защищённое темнотой, но ничего не было видно; тогда она провела пальцами по щеке Аннеты и сказала, заливаясь смехом:

— Да ты просто пылаешь!

Аннета принуждённо смеялась, и щёки её разгорелись ещё жарче. Сильвия бросилась ей на шею.

— Глупышка ты моя, дурочка, какая же ты прелесть! Нет, до чего ты смешная! Не сердись на меня! Ведь я хохотунья! Очень я люблю тебя! Ну, полюби хоть капельку свою Сильвию! В ней хорошего мало. Но какая есть, такая есть, и вся твоя. Сестричка, Птичка моя! Дай я поцелую твой клювик, сердечко моё!..

Аннета с такой силой обняла её, что Сильвия чуть не задохнулась. Она отбивалась и говорила тоном знатока:

— Обниматься ты умеешь! Кто тебя научил?