Очарованная душа

Дом был наполнен неумолчным щебетаньем, бессвязной болтовнёй — ей не было конца. Где угодно, в каком угодно виде, присев ли на подлокотник кресла, расчёсывая ли волосы, с гребёнкой в руке, остановившись ли вдруг на ступеньке лестницы, выходя ли утром в банном халате из ванной, — всё равно сёстры говорили, говорили, говорили, и раз начатый разговор вёлся целыми часами, даже целыми днями. Они забывали, что пора ложиться спать; напрасно тётка сердилась, покашливала, стучала наверху в пол; они старались говорить потише, задыхаясь от смеха, но через пять минут — взрыв! Снова гобоем звенел тоненький голосок Сильвии, а ему вторили радостные или возмущённые восклицания Аннеты, как всегда закусившей удила, — у этой девчонки, Сильвии, был особый дар по пустякам выводить её из равновесия. Сверху тётка стучала ещё сердитей. Тогда решали: пора «вздремнуть». Но они тянули время, пока раздевались. Комнаты у них были смежные, сёстры не затворяли дверей и, то и дело переступая порог, болтали — и в одних нижних юбках и сняв нижние юбки; они переговаривались бы и со своих кроватей всю ночь напролёт, если бы сон, как это бывает в молодости, вдруг не застигал их и не прекращал болтовни. Он слетал на них мигом, будто ястреб на цыплёнка. Они падали на подушки, полуоткрыв рот, не договорив фразы. Аннета лежала на постели разметавшись, сон у неё был тяжёлый, часто — неспокойный, горячечный, полный видений; она сбивала простыни, она говорила во сне, но никогда не просыпалась. Сильвия спала чутко, немножко похрапывала (если бы вы сказали ей об этом, она оглядела бы вас с видом оскорблённого достоинства), просыпалась, вслушивалась, посмеиваясь, в бессвязные речи сестры, иногда вставала, ходила вокруг кровати, где лежала распростёртая Аннета и горой поднимались сбитые простыни. Сильвия склонялась над ней и при свете ночника (Аннета не могла спать без огня) с любопытством вглядывалась в отяжелевшие, непроницаемые черты, в необычайно страстное, подчас трагическое лицо спящей, потонувшей в океане снов. Сильвия её не узнавала.

«Аннета? Ты ли это, сестра?..»

Ей хотелось сейчас же разбудить её, обвить руками её шею.

— Волчонок, ты тут?..

Но она была уверена, что волчонок тут, и не пробовала будить сестру. Она была не так чиста душой, как старшая неистовая сестра, была обыкновеннее её, играла с огнём, но не обжигалась.

Они подолгу разглядывали друг друга, когда одевались и раздевались: любопытно было делать сравнения. У Аннеты были приступы дикой стыдливости, забавлявшие Сильвию, более вольную и вместе с тем какую-то более понятную. Часто Аннета становилась холодной, чуть ли не надменной; иногда на неё находила вспыльчивость, иной раз она плакала без причин. Завидное лионское равновесие, которым она прежде так гордилась, изменило ей. И всего важней было то, что она об этом и не жалела.

Теперь они во многом откровенно признавались друг другу. Воспроизводить всё это не стоит. Девушки, подружившись, в своих беседах — и это совершенно естественно — преспокойно договариваются до самых невероятных вещей, но в их устах всё звучит почти невинно; когда же об этом рассказывают другие, вся невинность теряется. В бессвязных разговорах проявлялось различие их натур: добродушная, безвредная аморальность и беспечность одной, и глубокий, страстный, неспокойный, заряженный электричеством строгий мир другой. Бывали столкновения: легкомыслие и весёлая игривость, с какими Сильвия, смакуя, говорила о любовных делах, сердили Аннету. Она была смелой в душе, сдержанной на словах: казалось, ей было неприятно слышать то, что отвечало её собственным мыслям. Иногда она замыкалась в угрюмом молчании, и сама плохо понимала — отчего. Сильвия понимала всё гораздо лучше. За две недели совместной жизни она узнала Аннету глубже, чем Аннета знала себя.

Однако это не означало, что её умственные способности были выше среднего уровня самой простой девушки-парижанки. У неё был на редкость трезвый и дальновидный практический ум; только она не извлекала из него то, что могла бы извлечь, предпочитая подчиняться своим прихотям; во всём же остальном она ничем не отличалась от девушек своего круга. Правда, всё её занимало, но ничто глубоко не интересовало, если не считать мод, а где уж модам быть глубокими! К искусству же — музыке, живописи, литературе — она относилась, как относится человек самый посредственный; иногда до неё просто ничего не доходило. Аннету часто коробил её вкус. Сильвия замечала это и говорила:

— Уф! Опять я попала впросак… Ну, скажи, что сейчас модно в свете?

(О картине она говорила, как говорят о шляпке.)

— …Чем нужно восторгаться? Мне бы только это узнать, а там всё пойдёт не хуже, чем у других…