Очарованная душа

Туллио охладевал к ней. Серьёзная страсть его стесняла, она «осточертела» ему (в этом слове, как и многие иностранцы, он видел особый, столичный шик). Немного серьёзности в любви — хорошо. Но не слишком, не то получается какая-то повинность, а не удовольствие. Он представлял себе страсть в виде примадонны: с чувством исполнив каватину, она возвращается на сцену и, простирая руки, кланяется публике. Но страсть Аннеты, по-видимому, не считалась с тем, что публика существует. Играла она лишь для себя. Играла плохо…

Аннета была так искренна, так искренне было её увлечение, что она неспособна была думать о том, как навести на себя лоск, как скрыть печать терзаний и тревог на лице и все следы дневных забот, которые женщина, следящая за своей внешностью, смягчает или стирает не один раз в день. Она потускнела. Она просто подурнела, увидев, что побеждена.

Торжествующая Сильвия, уверенная, что партия выиграна, смотрела на Аннету, выбитую из колеи, с удовлетворением и насмешкой, приправленной издёвкой, а в глубине души жалела сестру.

«Что, получила? Добилась своего? Хорош у тебя вид!.. Бедная, побитая собачонка…»

И Сильвии хотелось её поцеловать. Но стоило ей приблизиться, и выражение лица у Аннеты делалось таким враждебным, что задетая Сильвия повёртывалась к ней спиной, бормоча:

«Как хочешь, моя милая… Дело твоё! Устраивайся сама! Я-то добрая!.. Но каждый за себя, и к чёрту всех!.. Ну, а если эта дурёха страдает, то сама и виновата! Она всегда до смешного серьёзна, к чему это?»

(Так о ней думали все.)

Аннета в конце концов отстранилась от борьбы. Сильвия вместе с Туллио устроили вечер живых картин, где Сильвия должна была показать все свои прелести и кое-что в придачу… (Она изображала парижанку-чародейку: лоскуток материи — и она превращается в своих двойников, вереницу двойников, причём каждый красивее оригинала, но, прибавляя к нему новое, они делают его очаровательнее всех предыдущих, ибо в нём заключаются все они.) Если бы Аннета попыталась соревноваться с ней, то потерпела бы полное поражение. Она это знала отлично; она предвидела своё поражение; как же стала бы она жить после? Она отказалась участвовать в вечере, сославшись на нездоровье — плохой вид служил ей оправданием. Туллио и не пытался её уговаривать. Но когда Аннета отказалась, её замучила мысль, что она сложила оружие. Даже безнадёжная борьба — сама по себе надежда. Теперь полдня Туллио и Сильвия проводили вдвоём, с глазу на глаз. Аннета заставляла себя ходить на все репетиции, чтобы быть им помехой. Но им ничто не мешало. Она, пожалуй, их даже подзадоривала, — особенно бесстыдницу Сильвию, заставлявшую повторять раз десять ту сцену, когда одалиску, млеющую от наслаждения, похищает корсар байроновского типа, — мрачно сверкают его глаза, он скрежещет зубами, вид роковой и хищный, — ягуар, готовый к прыжку. Туллио вёл свою роль так, словно вот-вот предаст огню и мечу весь «Палас-отель». А Сильвия вела роль так, что ей могли позавидовать двадцать тысяч гурий, выщипывающих бороду пророку в раю.

Наступил вечер представления. Аннета, забившаяся в последний ряд кресел, к счастью позабытая восхищённой публикой, не могла досидеть до конца. Она ушла измученная. Голова у неё горела. Во рту было горько. Она думала всё об одном: о своих страданиях. Поруганная страсть терзала ей душу.

Аннета вышла на лужайку, зеленевшую вокруг гостиницы, но не было сил уйти совсем; она бродила около освещённого зала. Солнце уже закатилось. Стемнело. Звериный инстинкт заставил Аннету ревниво следить за той дверью, из которой, конечно, они оба выйдут. Боковая дверка сделана для актёров; не пересекая зала, они могут пройти в костюмерную, в другое крыло дома. И правда, они вышли; остановились в тени на лужайке, заговорили. Аннета притаилась за деревьями и услышала, как смеётся, как хохочет Сильвия…

— Нет, нет, только не сегодня!

А Туллио настаивал:

— Почему же?

— Во-первых, хочется спать.

— Выспаться успеете!

— Нет, нет, мне всегда мало!

— Так, значит, завтра ночью.

— Но по ночам всегда так будет! И, кроме того, ночью я не одна. Меня стерегут!

— Значит, никогда?

Тут озорница Сильвия расхохоталась.

— Но я ведь и днём не боюсь! — ответила она. — А вы что, боитесь?

Больше Аннета не могла слушать. Шквалом налетели ярость, отвращение, отчаяние, и она убежала в темноту, куда-то вдаль. Наверное, было слышно, как она бежит, потеряв голову, как ломаются ветви, — так убегает затравленный зверь. Но Аннету больше не тревожило, что её услышат. Она уже ни с чем не считалась. Она бежала, бежала… Куда? Она и сама не знала. И так никогда и не узнала. Бежала во мраке, стонала. Ничего не видела перед собой. Сколько она бежала? Пять минут, двадцать минут, час? Этого она так никогда и не узнала. Бежала, пока не споткнулась о корни, не упала во весь рост, не ударилась лбом о ствол дерева… И тут она закричала, завыла, уткнувшись ртом в землю, как раненое животное.