Очарованная душа

Они принимали участие во всех широких движениях протеста против несправедливости американского закона и американских властей. Яростно боролись за спасение Сакко и Ванцетти, за то, чтобы вырвать из тюрьмы Тома Муни. Зорко наблюдали за всей жизнью Соединённых Штатов, включая самые дальние уголки страны, и разоблачали перед мировой общественностью злоупотребления власти и её преступления. Им приходилось сталкиваться со свирепыми врагами, с героями дубинки, с патентованными и замаскированными потрошителями, со всем капиталистическим бандитизмом и зверским стопроцентным мракобесием. Многие из числа этой великодушной молодёжи подвергались диким нападениям, их избивали, обмазывали дёгтем и вываливали в перьях, их топтали ногами. Двоим-троим из них суждено было погибнуть, — кого сразила пуля, кто испустил дух после пыток. И «русской» грозила та же опасность. Проповедники из ку-клукс-клана объявили её дьяволом женского пола, которого долг велит предать огню. Но друзья образовали вкруг Аси неусыпную стражу. И, кроме того, она пользовалась высоким покровительством, которое не считало нужным афишировать себя, не стремилось, чтобы о нём узнали; однако сама Ася знала, кто втайне принимает меры для её защиты. Даже среди официальных лиц имелись люди просвещённые, которые сумели оценить бескорыстную деятельность этой маленькой лиги, объединявшей лучшее, что есть в США, и дружили кое с кем из её членов.

После многих сложных перипетий, о которых Аннета так ничего и не узнала, Ася оказалась всё же вынужденной покинуть пределы Соединённых Штатов. Её муж, чью карьеру Ася дважды или трижды губила, не жаловался на это обстоятельство; он неизменно восхищался женой и уже дважды или трижды менял поле своей инженерской деятельности, обосновываясь то в Мексике, то в Боливии или в Перу. Ася следовала за ним, и повсюду, где ступала её нога, немедленно загорался новый очаг волнений. Теперь она со всею страстью отдалась делу защиты американских индейцев; Ася старалась связать их борьбу с великим движением за независимость народов Азии, которое поддерживала Антиимпериалистическая лига. Ася помчалась в Анды. Время от времени её встречали в салонах Сан-Франциско или в роскошных отелях Шанхая, где она, измученная странствованиями, снова нагуливала былую округлость форм и возвращала себе былой блеск. Уверяли даже, что её видели в сибирском экспрессе, что она вновь установила контакт с Москвой. Среди этой бродячей жизни она ухитрилась подарить своему супругу двоих детей: мальчугана, которого ей вдруг загорелось повезти к Аннете (малышу шёл шестой год), и девочку, которая была ещё слишком мала для подобного путешествия, — ничего, поедет в следующий раз.

Разлука в несколько лет в Асиных глазах вовсе даже и не разлука. Когда Ася идёт по тропинке к домику, приютившемуся у опушки Медонского леса, ей кажется, что она только вчера была здесь. Она ничего не забывает. В памяти её есть три-четыре отделения, расположенных одно над другим, и каждое она запирает или отпирает по своему усмотрению. Самое дальнее, самое потаённое — то, где хранятся Марк и Аннета. И она отпирает его очень редко, чаще всего в дни бегства, когда она исчезала с горизонта своих американских друзей. Ибо запах, который подымается из этого ларца, слишком силён: Ася задыхается. «Марк!» В затерянном домике возле Куско[388] или в номере китайской гостиницы, часами валяясь одна на постели или на соломенной циновке, Ася предаётся воспоминаниям, переживает их до тех пор, пока не впадёт в изнеможение от сладостной горечи и боли. Теряя счёт ночам и дням, она погружается в настой из уксуса и душистых трав… Но нет, она не может позволить себе такой роскоши, как смятение чувств, когда её ждёт дело! Пусть уж ларец остаётся закрытым.

Когда она приносит ларец с собой в Медон для того, чтобы пальцы Аннеты раскрыли его, смятенные чувства умиротворяются, становятся чище, горечь становится сладостью: прежние дни оживают, не причиняя боли. Они не вступают в конфликт с теперешним днём, с начатой новой жизнью, подобной улью, который роится. Аннета улыбается американскому бутузу, рыжему и щекастому, который называет её «мадам» и смотрит ей в лицо застенчиво, но внимательно; она щиплет его за подбородок:

— Надо говорить «бабуля», слышишь, рыжий волчонок? Разве ты не знаешь, что эта большая девочка — моя дочка?