Очень храбрый человек

– Я знаю, что вы лгали. Знаю, что вы были ее любовником. Знаю, что были на том мосту.

– Но не в тот вечер.

Рука Гамаша в перчатке оставалась протянутой. Не дрожала. Она так и останется протянутой, пока Камерон не положит в нее оружие.

– Вы боитесь, что я воспользуюсь им, patron? – спросил Камерон.

– Отдайте мне пистолет, – сказал Гамаш.

– Я ее не убивал.

– Отдайте его мне.

Наконец Камерон вытащил пистолет. И положил его в руку старшего инспектора.

– Merci. – Гамаш спрятал пистолет в карман. – Прежде чем мы поговорим о том, как это закончилось, расскажите, как это началось.

Суперинтендант Лакост показала на стул за кухонным столом.

Они перешли из гостиной в кухню, чтобы Омер, до сих пор не вышедший из спальни, не услышал их.

– Садитесь, пожалуйста.

Агент Клутье удивленно подняла брови, но подчинилась.

Ее наставница смотрела на нее целую вечность. Тут же сидел старший инспектор Бовуар. И тоже смотрел на нее. Внимательным взглядом. С суровым лицом.

Агент Клутье знала этот взгляд.

Он предназначался для подозреваемых. Ей не пришлось долго ждать подтверждения.

– Как вам известно, агент Клутье, при расследовании убийства мы ищем мотив. У вас он есть.

– Pardon?

– Омер Годен.

– Не понимаю.

– Конечно понимаете. Вы очень хорошо все понимаете. Я вижу это по вашим глазам.

Агент Клутье молчала.

– Расскажите мне о ваших отношениях с Омером Годеном, – сказала Лакост.

– Нет никаких…

– Хватит. Пришло время говорить правду. Вы явно к нему неравнодушны. Его жена умерла пять лет назад. Он свободен. Вы свободны. Вы говорили ему о своих чувствах? Или же вас что-то или кто-то останавливает?

Но Клутье продолжала молчать. Отчасти из страха сказать слишком много. Но, кроме того, она вдруг обнаружила, что не в состоянии описать чувства, которые прятала так глубоко и так долго. Эта любовь столько лет была скрытым смыслом ее жизни. И с каждым днем, неделей, годом лишь укреплялась.

Она чувствовала, что ее увлечение мужем лучшей подруги становится все сильнее. Даже когда Кати была еще жива. И да, отчасти причиной тому была нежность, с какой Омер относился к своей маленькой дочери. Его терпение. Его доброта к ней, так контрастировавшая с резкостью Кати. С ее рациональным воспитанием. С ее правилами и жестким расписанием.

Кати ничего не могла с собой поделать. Она была тем, кем была. И Омер был тем, кем был. И Лизетт тоже.

Она никогда не действовала под влиянием своих чувств, но приезжала к Годенам при первой же возможности. Повидать Кати. Увидеть крестницу. Увидеть его.

А потом, после смерти Кати, эта головокружительная смесь вины и возбуждения. Надежды и желания.

Она позволяла себе воображать, какой могла бы быть жизнь. Если бы…

И тот первый раз, когда она поймала на себе его нежный взгляд. Та первая, едва заметная улыбка.

– Что случилось, Лизетт? – спросила Лакост.

Даже зная, что это ловушка, Лизетт чувствовала себя слишком усталой, чтобы избежать ее. И она поняла, что хочет говорить. Об Омере. О Вивьен. О том, что случилось.

– Вы знаете, как это началось, – сказал Камерон.

– А вы знаете, что должны сами рассказать мне все.

Камерон, более привыкший к действиям, чем к разговорам, поднял руки в инстинктивном оборонительном жесте и тут же опустил их. Он искал в своем словаре непривычные слова. Какой-то способ для описания его эмоций. Переполнявших его. Неожиданных. Нежелательных.

С той минуты, как Вивьен открыла дверь и он взглянул ей в глаза, он был обречен. Обречен на чувства, мучительные и неотступные.

Гамаш посмотрел на искаженное шрамами лицо и почувствовал боль этого человека. Боль, коренившуюся далеко позади. В глубине первых детских воспоминаний Боба Камерона.

Этот человек родился в хаос. В насилие. Закалился в насилии. В буквальном смысле принял его форму.

Некоторые воспитанные в насилии сами становятся насильниками.

Но некоторые находят место между мостом и водой.

Гамаш видел, как этот человек играет в американский футбол. Видел его почти маниакальную потребность защитить своего квотербека. Камерон даже принимал на себя штрафной за штрафным, отражая те удары, что могли нанести вред его товарищу по команде.

Это стоило ему работы.

Но Боб Камерон ничего не мог с этим поделать. Это было частью его существа, такой же, как шрамы и переломы.

Потребность защищать. Сначала свою мать и сестру. Позднее – товарищей по команде.

А теперь он был полицейским. Защитником народа.

И защитником Вивьен Годен?

– Как это началось? – повторил вопрос Гамаш.

– В тот момент, когда она открыла дверь в первый раз, – ответил Камерон. – Она держала себя вежливо. Даже с достоинством. Поблагодарила меня за приезд, но попросила не арестовывать ее мужа. Арест только ухудшил бы ее положение.

Он помолчал, вспоминая. Казалось, с тех пор прошла вечность. И он стал сбиваться, путая ее образ с лицом сестры. Матери. Своим собственным лицом в зеркале. Шрамы, которые останутся навсегда, навечно.

Гамаш ждал, давая человеку необходимое пространство.