Очерки Донецкого бассейна

Былъ жаркій полдень, когда я, перейдя мостъ съ луговой стороны, стоялъ у самаго подъема на монастырскую гору. Захотлось отдохнуть, прежде чмъ бродить по Святогорской пустыни. Облокотившись на перила, я въ изнеможеніи отъ зноя сталъ смотрть на воду внизъ. Кругомъ царила благоговйная тишина. Монастырскія зданія и церкви, залитыя солнцемъ, точно уснули отъ истомы. Лниво прошли мимо меня два монаха. По мосту прохала грузная телга, запряженная парой воловъ. Прошелъ еще на гору какой-то дачникъ, укрытый зонтикомъ. По набережной мостовой въ разныхъ мстахъ кучками полегли богомольцы, сваливъ въ одну груду свои котомки и посохи. Все молчало, подавленное жарой.

Только подъ мостомъ на берегу, прямо противъ того мста, гд я стоялъ, копошились какой-то старикъ и баба, копошились и вели между собой оживленный разговоръ. Судя по этому разговору и по костюму, оба они пришли изъ Курской губ. Въ то время, какъ я обратилъ на нихъ вниманіе, они заняты были полосканіемъ какихъ-то тряпицъ, въ которыхъ съ трудомъ можно было угадать ихъ блье. Баба полоскала и выжимала, а старикъ развшивалъ на перекладинахъ моста. И все это сопровождалось обмномъ мыслей по поводу того, что каждый изъ нихъ замтилъ чудеснаго въ Святыхъ горахъ.

— Наверху-то была ты? — спросилъ ддъ съ веселымъ лицомъ.

— На шкал? Была, была!… Только въ пещеру не угодила, — отвчала баба оживленно.

— Въ пещеру-то, касатка, не отсюдова заходятъ, а снизу…

— Ой? Какъ же туда угодить-то? — сказала баба, вся встрепенувшись.

— Снизу. Монахъ проведетъ. Со свчами надо идтить. И какъ войдешь — темень, сырость, страхъ! И все поднимаешься выше, и все темень и страхъ, а кругомъ пещеры накопаны; это, значитъ, въ которыхъ допрежъ святые жили. И опять все вверхъ, и темень, холодъ! И дойдешь ты до той пещеры, коя выкопана руками Ивана святаго, и тамъ увидишь вериги его, эдакъ, примрно сказать, съ полпуда… Это ужь высоко, на самомъ верху подъ шкалой…

— Родный ты мой, вдь я тамъ не была! — почти съ отчаяніемъ вскричала баба и сорвалась съ мста, побросавъ. тряпицы. — Побгу, ты ужь тутъ самъ помой! — торопливо выговорила баба.

Но ддъ, не возвышая голоса, съ благожелательною улыбкой остановилъ ее.

— Погоди! Куда ты глупая, побжишь? Ничего не знамши, какъ и когда, куда ты сунешься? Два раза на дню только монахъ водитъ показывать, а ты одна для чего сунешься? Вотъ вечерня будетъ, пойдутъ люди съ монахомъ, тогда и ты съ ними… Давай, домоемъ ужь рубахи-то…

Говоря это, ддъ улыбался снисходительно и продолжалъ развшивать свои рубахи и порты. Все лицо его, окруженное сдыми кудрями, свтилось всецло этою снисходительностью и какою-то особенною радостью. Замтивъ меня стоящимъ наверху у перилъ, онъ съ такою же свтлою улыбкой обратился и ко мн:

— Вишь, господинъ, хурдишки свои моемъ… Ужь какое это мытье, а въ дорог, съ устатку-то, оно все же чистенько.

— На богомолье пришли? — спросилъ я, пользуясь случаемъ завязать разговоръ.

— Господь сподобилъ побывать на святыхъ мстахъ. Слава Богу, побылъ тутъ денька три, помолился, поблагодарилъ, насмотрлся — и завтра утречкомъ, на зорьк, съ Божьей помощью, домой, — отвтилъ старикъ съ веселымъ довольствомъ.

— А это разв не твоя баба?

— Какое! На пути встрлись! Ну, она и говоритъ: «Возьми, говоритъ, ддушка, меня съ собой, потому женскому сословію боязно въ дальней дорог»… Такъ мы и шли досюда вмст.

— Да ты издалека?

— Изъ Курской губерніи. Изъ-подъ Блостока. Чай, знаешь? Оно далеконько для моихъ старыхъ ногъ, ну, да слава теб Господи, потрудился, идучи, для Бога!

— По обту пришелъ сюда? — спросилъ я, но свтлый ддъ сначала не понялъ.

— Ну, ужь какой тутъ обдъ! Въ трапез дадутъ въ чашку малость борща, ну, съ хлбцемъ и похлебаешь…

— Я не то спрашиваю, ддушка… Я спрашиваю, отчего ты сюда пришелъ — по общанью, вслдствіе болзни или несчастья?

Ддъ, понявъ мои слова, вдругъ даже привсталъ съ берега, гд онъ сидлъ.