Очки Гудвина

– А тебе еще надо знать, что там, за фасадом? Любопытный ты, как я погляжу. Так вот, послушай. Иногда лучше не знать, что там, за фасадом. И умрешь счастливым человеком.

Странно это прозвучало. Так странно он это сказал, что я невольно заглянул Толстяку в лицо – он ли произнес эти слова? Как-то не вязались они с его пухлой, пройдошливой, потасканной, но и какой-то добродушной физиономией.

– Да я ничего, – мой взгляд почему-то его испугал. – Я так… семьи, они тоже всякие бывают.

– У меня была замечательная семья. Ничего особенного, отец работал простым шофером, дальнобойщиком, и из каждого рейса привозил нам замечательные подарки – мне и матери. А мама… она была, – я прикрыл глаза, стараясь сосредоточиться на приятных воспоминаниях, – такая… как бы тебе это объяснить…

Я не находил подходящих слов. Да и что можно выразить словами? Ощущение надежности, тепла, добра и еще много-много всего.

– Вот я и говорю: попробуй, – голос Толстяка понизился до шепота. – Может, что и выйдет. Обещать не могу, но отчего не попробовать? Главное, в этот момент держи на уме все, что было хорошего в твоей жизни. Было же что-то? Ведь были успехи на службе… по тебе это сразу видно.

Я задумался. На службе?

– Ну, женщины интересные, – подсказал Толстяк.

– Не знаю. Может и были успехи. И женщины какие-то были. Только, пожалуй, ничего такого, что могло бы сравниться с тем временем. Дом… семья. Отец…

– Ну ладно, так и быть, – нетерпеливо прервал Толстяк и вздохнул. – Я это, я не буду с тебя даже денег брать, раз у тебя даже и воспоминаний-то хороших нет. На тебя поглядеть – не из бедных, да видно, отчего-то и впрямь не повезло в этой жизни. Считай, я тебе подарок новогодний делаю. Только ты поторопись, брат, а то светать скоро начнет и тогда уж точно ничего не выйдет. Утром, оно все по-другому будет. Поверь мне, при дневном свете оно все иначе, все не так, как надо идет, как ни старайся.

– Нет, – тут уж я не мог допустить, чтобы он вот так, с пустыми руками ушел, в любом случае это было бы несправедливо. – Возьми деньги. Здесь все, что у меня при себе имеется.

– Так много?

– Да нет, нет, это совсем немного, это даже мало. Но, как говорится, что есть. Мне, скорее всего, они больше не понадобятся. Не собираюсь я возвращаться в этот город. Что бы там ни было за этой дверью, все равно не вернусь. Даже если там… Спасибо, что привел меня сюда. Бери-бери деньги, и часы возьми, они очень дорогие. Я тебе честно скажу – это мой последний шанс. И мне его дал ты. Иначе я бы просто не дожил до утра. Я тебе не говорил, что меня уже ищут? Понимаешь, из-за меня погибли люди. Много людей, все первоклассные специалисты, на подготовку которых ушли многие годы.

– А ты, случаем, не того, не больной? – не поверил Толстяк, поднимая к виску указательный палец. – Такие любят на себя наговаривать. А с виду такой важный.

– Я нормальный. Я работаю… работал в отделе, который отвечает за расчеты траекторий полетов. Не знаю, понимаешь ли ты, о чем я говорю. Многие годы я работал без отдыха, поскольку был очень честолюбивым. Но в какой-то момент я устал работать, устал требовать, чтобы хорошо работали подчиненные, и многое переложил на других, менее опытных. Стал часто ошибаться, но никому никогда об этом не говорил. В этот раз я не проверил ту часть расчетов, которую должен был сделать сам, но поручил другому, самому молодому работнику в нашем отделе. Он был горд и счастлив, получив это задание. Но он был так неопытен. Ужасная ошибка. А потом я совершил еще одну. Мне нужно было сидеть дома и ждать, пока разберутся во всей этой истории. Но расследование длилось очень-очень долго, и я… я больше не мог сидеть и ждать. Сам не знаю, как это получилось, но я сбежал, нарушив закон. А раз сбежал – возвращаться не буду. Теперь это не имеет никакого смысла. Даже если бы меня признали невиновным, на какую работу я могу теперь рассчитывать? Быть полотером в том отделе, которым столько лет руководил? Нет, это не для меня. Хорошо, что я тебя встретил в этой забегаловке. Ты помог мне скоротать эту ночь. И даже какую-то надежду подарил, рассказал про эту дверь…

– Да открывай же ты ее скорей, сукин ты сын! – вдруг взревел Толстяк, тучей нависая надо мной. Это было последнее, что я услышал, от неожиданности хватаясь за дверную ручку.

Исполнитель Приговоров опустился на пыльный пол и стал стягивать маску Толстяка, медленно освобождая уставшее лицо. Проклятая гуманизация! Каким умникам взбрело в головы приводить в исполнение Приговор таким образом?

– Еще один такой случай и я сам, – Исполнитель поднялся, чтобы закрыть дверь, – сам перешагну этот порог.

В дверном проеме сияло яркими звездами небо. Ночная прохлада вымывала затхлый запах, стоявший в давно неиспользуемом помещении. Исполнитель осторожно выглянул. Край отвесной стены терялся в темноте пропасти.

Триста метров? Пятьсот? Надо думать, бедняга недолго мучился.