Ода на рассвете

Была осень. Конец сентября. Солнце, уже не такое жаркое и ещё не такое холодное, объявило, что время перевалило за два часа дня.

Во дворе Марьи Садовской появились Василий Павлович и его женушка.

— Здравствуй, Петровна! — поздоровался дядя Вася.

— Здравствуй! Случилось чего? — оторвалась няня от стирки пеленок.

— Да… дело есть, — выдавила из себя старуха Василия, потупив глаза.

— Ну?

— Вася, ты говори.

— Стары мы, Петровна, — признался Василий Павлович. — Сына единого мы на войне потеряли, сама знаешь. Хотелось бы иметь радость и утешение на склоне лет… Да и тебе, почай, несладко, не поспевать будешь за всем… Вот, что, Петровна, давай мы Асю-сиротку и сестрицу ее к себе возьмём. Мы- люди бывалые, все умеем. Есть у нас и чем кормиться и других накормить. Мы и люди совестливые, сама знаешь… Ну, так что?

— Верю вам, люди добрые, — выжимая пеленку от воды, сказала она. — Да только захотят ли?

— А мы и не силимся! — возразила жена Василия. — Пущай попробуют у нас пожить недельки две. А ежели не по нраву придется, то мы держать не станем… Пожалейте нас, старых!

— Не знаю, не знаю… просто сейчас похороны ведь. Как они смогут-то? Не знаю. Плачет сейчас девочка. Ох, горюет по матери!

— Хоча б переговорить, — взмолился Василий Павлович.

— Ну, ступайте. Они сейчас в доме с Лизонькой.

Вошли. Марья Петровна заканчивала стирку, всё время поглядывая на дверь и ожидая, что же из нее вынесут.

Наконец, из дома вышел улыбающийся дядя Вася, ведя за руку Асю. Он помолодел лет на десять. За ним вышла жена его с маленьким ребенком на руках, такая же весёлая и молодая. Следом за ними вышла и Елизавета. Лицо её светилось нежной серьезностью.

— Тётя Маша! Тётя Маша! — залепетала Ася, подбежав в припрыжку к Марье Петровне. — Мы идем жить к дяде Васе!

— Она согласие дала, Петровна! — поспешно объявил тот же дядя Вася.

— Да, Настюша, это очень хорошие люди, и ты будь у них хорошей, — погладила няня по головке девочку.

— Тётя Маша! А мы только что и сестричке имя придумали! — снова зазвенела Ася. — У неё же не было имени, а теперь есть!

— Как же ее зовут, Асенька?

— Лизой! Совсем, как и вашу Лизу!

— Ух ты! — удивилась няня.

— Да! Да! Ли-за! — глазенки этой девочки, теперь ухоженной, причесанной и умытой, озорно сверкали. Она шла совсем в другую жизнь и была счастлива.

— Асенька, не забывай приходить к нам в гости! — прощаясь, сказала ей Лиза.

— Буду приходить и очень-очень часто! — пообещала Настя.

— Вася, не гоже это, — полушёпотом заявила пожилая женщина, качая на руках маленькую Лизу.

— Что? — не понимал Василий.

— Пеленки, — указала она взглядом на отстиранные и выжатые от воды свертки, уложенные в старую плетеную корзину, готовые к сушке. — Некрасиво получится, если люди будут с ними и далее тягаться.

Василий Павлович ударил себя ладонью по лбу.

— Извини, Петровна! — схватил он корзинку, чуть ли не смеясь. — Посуду верну!

— Спасибо тебе! — поблагодарила няню Василина жена.

— Да! Спасибо! — выкрикнул старик, сам на себя не похожий. — Спасибо, Марья Петровна! Спасибо тебе, Лизавета! Спасибо всем вам, Моховым! Спасибо Богу за счастье, что нам дал! Господь вас сохрани! Прощайте!

— Пока, тётя Маша! Пока, Лиза! — помахала ручонкой Ася. — Попрощайтесь за нас с Ромой и Сашей! Я к вам приду! Я к вам, обязательно, приду! — с этими словами новая семья веселою гурьбою отправилась домой.

После их ухода во дворе Марьи Петровны осталась какая-то особая радостная настороженность.

— Я бы никогда бы и не подумала, — сказала няня, подойдя к Лизе, — что так все образуется! Дай Боже, чтоб они были всегда так веселы.

— Да, Марья Петровна. Ещё только прошлым вечером я думала об этих детках и просила Бога о новой… — девушка хотела поделиться, что молилась о новой семье и Божественном руководстве, но внезапно прекратила разговор. Она, как и няня, ужасно испугалась. На чердаке амбара, напротив которого они стояли, что-то зашевелилось, подтянулось и издавало невнятные звуки. Затем из чердачной комнаты на лестницу, приложенную к дверце, ступили две ноги в высоких черных сапогах. Следом за ними показалась широкая спина, накрытая плащом, и русая голова. Это нечто спустилось на землю, кинуло в траву окурок, начало поспешно и аккуратно стряхиваться от сена, которое хранилось на чердаке, откашлялось в кулак и, выполнив элегантно «кругом», предстало перед женщинами в истинном свете.

Марья Петровна была бела как мел:

— Лё… Лёня! Лёнечка! — расплакалась она и бросилась обнимать это взявшееся из неоткуда нечто. — Сыночек мой! Сынок! Да как же так! Два года! Два года прошло, а от тебя ни слуху, ни духу! Да разве так можно с матерью-то, а? — она хваталась то за его плечи, то за лицо, к которому еле доставала, то за руки Леонида Садовского. — Ну, где ты был? Ну, где ты пропадал? Где же тебя носило? — надрываясь, плакала мать на сыновьей груди. — Я же тебя каждый день ждала. Что же с тобой могло приключиться? Ума не приложу! Ни весточки! Ни привета! О, как ты меня измучил жестоко! Почему?! Объясни почему! И как ты туда попал? Почему не пришёл раньше? Зачем прятался на чердаке?