Ода на смерть оборотня

Тень глаз приоткрыл. Слабой рукой яблока коснулся.

– Сберёг?

Сберёг. Гамаюн-птица дозволила оставить молодильное за песню и клятву.

– Чем… – Тень закашлялся. Повернулся вбок, сплюнул в траву сгусток крови. – Чем поклялся?

Этот секрет сберегу до смертного часа, как обещал райской деве.

Валюсь на спину. В синем небе что ни облачко, то либо птица белокрылая, либо ладья белопарусная. Торопятся в дальние дали. Между ними улетает Гамаюн; с земли не больше воробышка.

Тут неожиданно засмеялся Ёршик, захрюкал чисто поросёнок. Затем на товарища повалился, в волчьей шкуре запутался. Хохочет, лапками машет, сладу нет. Ухмыльнулся и Тень, растянул в улыбке обкусанные губы. Видно отпустило то, что его мучило.

Ну, и я руки размахнул, мир обнял. Смеюсь в полный голос. Трава мягкая-колючая. Ветер свежий-погожий. Комар кусачий-приставучий. В рощице вновь закуковала кукушка.

Эх, хорошо! Дышится-то как – вольной волюшкой!

Ратибор

Нежданно-негаданно объявился в деревне безвестно сгинувший Баян.

Мать его сразу признала по родинке и по шраму на левой руке.

Десять с лишком лет прошло, как не вернулась с похода ладья его отца. Чаяна мальцом помню, от горшка три вершка. Теперь он уже не отрок немотствующий, а парень на загляденье – статный, кудрявый, звонкоголосый.

Стали расспрашивать родственники и знакомые, из каких краёв явился, где запропастился на столько лет. На все вопросы улыбается да в незлыденьа перстом указывает. Говорит:

– На пользу обеды райскими плодами и кисельными берегами. И та яблочная долька.

Порешили люди, что он малость умом тронулся, отстали с расспросами.

В харчевне говорили, что Баян в праздники по деревням хаживает, на гуслях играет, сказки да былины сказывает.

И про Ирий-сад, про яблоки молодильные и про птицедев прекрасных, кои зовутся Алконост, Сирин, Гамаюн и Стратим-птица, та, что моря колеблет и крылом машет.

Лики у них женские, тело же птичье, а голоса сладки, как сама любовь.

Только про то, чем в саду занимался и как возвратился, – ничего не сказал и не спел, сколько его ни упрашивали.

Мне же некогда глупости слушать. У меня харчевня, хозяйство, три дочери на выданьи. От Баяна по деревне сплошь неприятности: многие девицы по бездельнику вздыхают. Кое-кто из вдовушек мечтают нарожать от него детишек кудрявых да синеглазых.

Дочери мои туда же, все глаза проглядели. Пуще других старшая, Жданка:

– Батюшка, позволь Баяну в нашей харчевне на гуслях играть, гостей привечать.

– Цыц! Ноги бездельника не будет в «Печеном зайце»! Будто не знаю, зачем просишь, распутница!

– Батюшка, глянь, гость! Такой, как ты наказывал!

Точно, на пороге воин. Богатырь. Нагнулся, чтоб в дверь пройти. Солнце подсветило медную копну волос. Как есть под дедово описание подходит.

Воин, видать, знатного чину: волчий плащ, крепкий шаг, гордый взгляд. Зыркнул на компанию торговых людей, направился в дальний угол. Сел – стол собой занял, и лавку.

Я повязал свежий фартук для особых гостей. Тороплюсь, накладываю самолучшего мяса. Глянь, а Баян, гусельник охальный, вслед за воином в дверь проскочил – эх, мало его гоняю и присаживается. Гусли на лавку кладёт, будто имеет на то право.

Подношу угощение, стол протираю и говорю:

– Если желаете, прогоню вон, – киваю на бездельника. – Не дело мешать важному человеку.

А воин улыбается наглецу, будто знакомцу.

Вблизи воин бледный, щеки в лихорадочном румянце. Глаз быстрый, ясный, но за медовой патокой – боль. Не иначе, серьёзная хворь гложет. И точно: по длинной косе струится белая прядь.

Такой молодой, а седой!

А на шее – защитник Ратибор! – рана жжённая. Из-под кожаной повязки сукровица сочится. Что за оружие наносит такие увечья? Кликну дочерей принесть целебное снадобье ведуньи Журавы. За тем рецептом из далёких сёл приезжают, в ноги кидаются. Мы делимся, не жалко.

– Не надо, то пустое. Благодарю. – Воин, не торопясь, берёт ложку, подвигает миску. – Далее Баяну: – Полгода у Кощея неволи осталось. Весной заново жизнь начнётся.

Голос наваристый,будто славная похлёбка; крепкий, как отменная брага. Таким голосом только дружиной командовать.

– Как дела у жителя лучшего мира? – Вот надоедливый Баян!  Не даёт гостю продыху.

– Ёршик к лесавкам подался. Говорит: порядка нет у маленького народа. Знамо, что привлекло: на цветах живут и красивы как бабочки.

Охальник заходится в смехе:

– Появятся на Руси беспутный народец – мохнатый, крылатый. Станет из травы глядеть, путников за пятки хватать.

Воин с бездельником за беседойтри кувшина вина уговорили. Свечи им два раза менял. Уехали одни торговые люди, другие сели ужинать. Наблюдаю: Баян – дурень, да не совсем. Со знатным воином на равных. Видать, в странствиях своих гусельник знался не только со всяким сбродом, ему под стать, но и с приличным людом.

Тут Баян гусли на колени пристроил, пробежал перебором. Зазвенели струны переливчато. В харчевне будто бы свечей прибавилось, стены раздвинулись.

Торговые люди разговор прервали. Старший купец с ложкой у рта замер.

Полилась песня, запел Баян.