Одержимые. Женщины, ведьмы и демоны в царской России

Осипов мог бы пойти дальше, рассуждая о разном культурном опыте крестьянки и телеграфиста. Последний хорошо поддавался лечению именно потому, что верил в способности психиатра и был согласен с медикализацией своего недуга. Крестьянка, напротив, понимала свое несчастье скорее в духовном, чем в медицинском смысле, и, следовательно, не могла признавать себя психически больной. Поэтому научно обоснованные средства были бесполезны. Диалог между крестьянином и психиатром по поводу одержимости был практически невозможен, так как они принадлежали к двум разным и неравноправным культурам, каждая из которых претендовала на превосходство над другой[603]. Авторитет врача проистекал непосредственно из его владения языком науки, что позволяло ему давать указания, ставить диагноз и назначать лечение. Крестьянка же, не имея такого языка, могла только выражать свои убеждения, рискуя показаться дурочкой. Никакое общение, никакая защита веры не была возможна из‐за этого культурного разрыва[604].

Уже в 1926 году ленинградский психиатр Н. П. Казаченко-Триродов с трудом общался с 46-летней крестьянкой М. из Смоленской губернии. Диагностировав у нее помимо диабета истерию в форме кликушества, он в конце концов вылечил ее кликушество с помощью гипноза[605]. Согласно Казаченко-Триродову, заболела М. в конце 1924 года, когда у нее прекратились менструации, а в начале 1925 года, когда у нее появились начальные признаки диабета, она потеряла трудоспособность. Постоянно испытывая из‐за диабета жажду и голод, женщина начала употреблять алкоголь, думая, что в нее вселился какой-то злой дух, который требует еды, питья и веселья. Без сомнения, диабетическая кома М., вызванная опасно низким уровнем сахара в крови, привлекла к ней внимание медиков. Казаченко-Триродов сначала лечил пациентку, которую он описал как сильно подавленную строгой диетой, бромидами и психоанализом. Психоанализ, однако, оказался непродуктивным: врач и пациентка разговаривали друг с другом, не будучи в состоянии преодолеть культурный барьер между научной и народной культурой. Попробовав один гипнотический метод, Казаченко-Триродов отказался от него в пользу другого. Двадцать сеансов гипнотического сна с пре- и постгипнотическим внушением наконец убедили больную в справедливости доводов врача о том, что она не одержима нечистым и что ее припадки связаны с диабетом. Казаченко-Триродов утверждал, что ему также удалось убедить М. в том, что ее приступы в церкви происходили от сильного впечатления, производимого на нее церемонией и ритуалами, а не от действительной одержимости[606].

В конце концов Казаченко-Триродов приходит к выводу, что кликушество М. представляло собой форму истерии. Он пишет о верности выводов Бехтерева и Никитина, но к тому же отмечает, что диагноз Краинского, его наблюдения за сомнамбулическими состояниями кликуш во время гипноза и вне его также были точными. По мнению Казаченко-Триродова, частично излечившиеся истерики становятся классическими сомнамбулами, легко проявляющими эмоциональный автоматизм не только по отношению к своему гипнотизеру, но и в повседневной жизни. Таким образом, женщины, считавшие себя одержимыми бесами, являлись одновременно и жертвами истерии, и сомнамбулами[607].

В споре о том, является ли кликушество формой истерии или сомнамбулизма, русские психиатры (за частичным исключением Казаченко-Триродова, который выступал против роли наследственности) были единодушны во мнении, что причиной феномена могли выступать внушаемость и подражание в сочетании с суеверностью и биологической и наследственной предрасположенностью. Все эти причины представляли потенциальный риск во время эпидемий, охватывающих людей, которые в другое время были совершенно здоровы. Показательными были и эпидемии на свадьбах, и события в Ащепкове, как и жуткое происшествие в Жиздре Калужской губернии, закончившееся убийством кликуши в мае 1893 года.