Одержимые. Женщины, ведьмы и демоны в царской России

Результаты московской переписи были неоднозначными. Они выявили, что по крайней мере 90% людей с психическими заболеваниями происходит из крестьян, что согласовывалось с данными аналогичных опросов. Такой высокий показатель подпитывал опасения российских психиатров по поводу опасности, которую непросвещенные массы представляли для общественного порядка, если оставить их без профессиональной помощи[536]. С другой стороны, по мнению Яковенко, перепись выявила слишком мало людей, страдающих психическими заболеваниями. Несмотря на принятые меры, проведение в деревнях точной переписи, которая позволила бы выявить и классифицировать психически- и душевнобольных, оказалось сложной задачей. Ненаучные представления сельских жителей о психических заболеваниях ставили перед переписчиками ряд проблем. По словам Яковенко, переписчики выявили лишь несколько человек, страдающих кликушеством и хроническим алкоголизмом, из‐за того что в глазах крестьян и священников оба явления не являлись психическим заболеванием. В то же время Яковенко отмечает, что оба заболевания были распространены повсеместно и легко поддавались определению[537].

Проблемы, с которыми сталкивались переписчики при выявлении психически больных, усугублялись настороженным отношением крестьян к посторонним. Из многолетнего опыта сельские жители знали, что перепись населения – мероприятие серьезное, которое может иметь негативные последствия, будь то введение новых или повышение существующих налогов или, как в этом случае, заключение в отдаленные психиатрические больницы. Не удивительно, что земский статистик Ф. А. Щербина, собирая данные для изучения бюджета домашних хозяйств в конце 1890‐х годов, писал, что воронежские крестьяне рассматривали сбор таких данных как «дурной знак, указывающий … если не на приход антихриста, то в любом случае на нечистые силы» и пытались противостоять злу при помощи крестов, молитв и заклинаний[538]. В Нижнем Новгороде в 1889 и 1890 годах, ловко отвечая на вопросы переписчиков о наличии в их деревнях кликуш, крестьяне демонстрировали недюжинное чувство солидарности с семьей и общиной, а также способность перехитрить собеседников. По словам П. П. Кащенко (психиатра, ответственного за нижегородскую перепись), мужчины – главы семей признали факт наличия кликуш. Тем не менее они тут же развеивали надежды статистиков, предлагая перечислить в переписи всех крестьянок, если те хотели получить полный перечень кликуш[539].

Что мог означать подобный ответ? Крестьяне считали, что все женщины сумасшедшие? Они придерживались представлений элит о том, что женщины используют кликушество, чтобы не работать? Или они подрывали перепись, защищая женщин и других односельчан от назойливых психиатров и, в конечном счете, от заключения в приюты для душевнобольных? Учитывая склонность крестьян врать властям с целью защитить свои интересы, разумно предположить, что они использовали риторику элит, чтобы защитить свою общину от внешнего мира. Называя всех крестьянок одержимыми бесами, нижегородские крестьяне невольно использовали представление психиатров о том, что все женщины потенциально истеричны. Они осознали, что ни один человек в деревне не был застрахован от психиатров и их склонности отправлять людей в лечебницы[540]. И крестьяне были полны решимости нейтрализовать вред, который эти городские профессионалы наносили их жизненному укладу.

Сопротивление крестьян психиатрическим переписям продолжалось и в советский период. Еще в 1931 году, когда правительство пока что разрешало медицинским специалистам проводить подобные исследования и публиковать их результаты в медицинских журналах, Н. Л. Остапович, член воронежской медицинской бригады, отмечала аналогичную проблему с получением у крестьян информации о наличии душевнобольных членов семьи. По словам Остапович, крестьяне, возможно, боялись социальной стигмы, связанной с выявлением психических заболеваний. Поскольку крестьяне обычно не разделяли опасений врачей по поводу психических заболеваний и имели гораздо более узкие представления о том, что является психическим заболеванием, делая это предположение, Остапович приписывала сельским жителям свои собственные «образованные» представления. Однако ее наблюдение о том, что сельские жители опасались, что основная цель переписчиков – отправить людей, признанных больными, «в сумасшедший дом, где их бьют», более точно отражает мышление крестьян[541]. В 1929 году психиатры Стрельчук и Румшевич сообщают о столь же враждебной реакции украинских и белорусских крестьян в Подолье на приюты и психиатрические больницы. Из их бесед с подольцами становится ясно, что сельское население рассматривает такие учреждения как крайний случай – места, где «больных не лечат, а травят»[542].