Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

За несколько дней бригады, работавшие с большим энтузиазмом, заполнили вещами весь дом. Навезли много старинной мебели, ковров, библиотек, фарфора, майолики, скульптуры и картин. В моей памяти воскресает одна интересная и характерная подробность. Среди привезенных дорогих библиотек мы нашли превосходно изданные книги, посвященные эротике. Большинство изданий оказались немецкими, а не французскими, как мы предполагали.

Внимательно рассмотрев привезенные вещи, экспертная комиссия нашла, что большинство из них не представляют музейной ценности. Комиссию неприятно удивило наличие среди картин большого количества фальшивых. Так из 25 Левитанов — 18 оказались подделками, из 15 Репиных только 8 были подлинными, из 17 Айвазовских — только 8 принадлежали кисти знаменитого мариниста. Фальшивыми были также работы Серова, Поленова и других.

Среди привезенных картин были и старинные, но ценности они не представляли.

Ценной (на музейном уровне) комиссия считала большую коллекцию картин южнорусских художников: Костанди, Нилуса, Головкова, Волокидина, Дворникова, Кузнецова, Кишневского.

Экспертная комиссия (Олесевич, Фазини, Фраерман и Мидлер) хорошо знала авторов фальшивых картин. Ими были ученики художественного училища — Зусер и Беркович.

* * *

Невеселое заключение комиссии показало, что члены бригады забыли мои инструкции. Мне вновь пришлось собрать членов бригады.

— Что же вы, товарищи, — сказал я с подчеркнутой грустью, — хватаете все, что попало под руку. Неужели вы не понимаете, что художественные ценности мы собираем не для комиссионок, а для музеев. Много вы навезли плохих, безвкусных вещей.

С ответным словом выступил художник Фикс.

— Мы работаем в пожарном стиле. Нам некогда обнюхивать каждую вещь, каждую картинку. Мы доверяемся первому впечатлению: вещь приятная, не магазинная — надо взять. Берем. Конечно, очень рассчитываем на экспертов. Они решат.

Потом я, в срочном порядке, вызвал Берковича и Зусера.

Они пришли. Степенно представились. Я сразу на них обрушился:

— Что вы, товарищи, делаете? Вы позорите цех художников! Не понимаете, что за ваши «великие дела» вас могут привлечь к уголовному суду.

— Все это прошлое, — спокойно и нагловато сказал Беркович, — старые грехи… Не волнуйтесь! Для Советской власти мы говна делать не будем.

И, погодя, со смеющимися глазами добавил:

— Вы жалеете буржуазию. Она того не стоит. Она Левитанов и Репиных покупала у нас по десять-пятнадцать рублей. Никто из этих бакалейщиков, мануфактуристов и адвокатов в искусстве ничего не понимал. Картины им нужны были только как украшение стены. Не жалейте их! И не волнуйтесь. Они этого не стоят.

И, поглядев на меня, с едкой насмешкой добавил:

— Знаете, как рассуждали буржуа: не беда, если мой Левитан под делка. Я дал за него с золотой рамой только десять рублей.

Зусер с преувеличенно скучающим видом все время полушепотом бросал: «Правильно, друг…»

— Если вы, товарищи, сидите без денег, — сказал я, — приходите к нам. В оформительскую мастерскую. Работы по горло.

— Хорошо, — ответил Зусер. — Обязательно придем.

Мы распрощались.

* * *

Однажды Щепкин поручил мне провести важный разговор со старейшим одесским художником Кузнецовым, имевшим великолепную коллекцию западной живописи. В своей сопроводительной записке он высказывал Кузнецову убедительную просьбу передать свою коллекцию в музей, «где ей будет отведен отдельный зал и где на табличке будет значиться: „Дар Одессе от художника Н. Д. Кузнецова“. В противном случае „коллекция останется в доме-музее имени Кузнецова, который получит звание его пожизненного хранителя“».

Захватив это письмо, я с моим заместителем — художником Мидлером в один из погожих дней отправились к Кузнецову. Он жил в собственном двухэтажном доме на Ланжероне, где был слышен бой моря и где всегда зеленели низкорослые сосны. Кузнецов нас принял очень тепло, пригласил на верхний этаж, где висела его коллекция.

— Чем могу служить? — спросил он преувеличенно внимательно.

Я вынул из кармана письмо и передал ему. Он вскрыл его, прочел.

Брови его сдвинулись, на щеках выступили два красных пятна.

— Сядем и поговорим, — ласково сказал он.

Мы сели.

— Что ж, — сказал он, — я согласен… Я всегда думал о народе и свою коллекцию рано или поздно думал ему подарить.

Мы с Мидлером переглянулись.

— Но у меня к вам, — сказал он, — имеются вопросы.

— Пожалуйста, Николай Дмитриевич, — сказал я.

— Во-первых, — начал он, — в зале моего имени будут висеть картины только иностранных художников? Если коллекция будет помещена в музее, смогу ли я две-три любимые иностранные картины оставить у себя для вдохновения?

— Думаю, — ответил я, — что ваше желание профессором Щепкиным будет учтено и он пойдет вам навстречу.

— Окончательный ответ, — продолжал он, подчеркнуто любезно, — я вам дам через несколько дней. Я должен об этом жизненном вопросе посоветоваться с семьей.

Мы распрощались и ушли. Выйдя от него, я сказал Мидлеру:

— Ничего из этого не выйдет.

— Да, — протянул Мидлер, — сукин сын, не отдаст. Кулак.