Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

Назову наиболее известных — анатома Лысенкова, автора известного учебника по анатомии. Он также написал пластическую анатомию для художников. К сожалению, учебник был напечатан в небольшом тираже и быстро разошелся. Достать его невозможно. Лысенков был последователем постимпрессионистов. И своими учителями считал Матисса и Гогена. Он писал преимущественно натюрморты. Писал он их в анатомическом театре, где на цинковых столах лежали анатомируемые им трупы.

Лысенков ставил столик, накладывал на него яркие южные фрукты и овощи, и с большим завидным увлечением писал их, демонстративно показывая, что искусство у него на первом плане.

Своим друзьям он часто говорил: «Человеческая энергия неутомима. Нужно только ее чередовать». Свою нежную любовь к живописи он выражал шутливой фразой: «На том свете я буду заниматься только живописью. Анатомию брошу…»

Лысенков успешно участвовал на многих больших выставках.

Профессор Снежков читал лекции в университете о болезнях уха, горла, носа. Постоянный участник южнорусских выставок. Писал осенние цветы в ярких кувшинах. Краски у него были нежные, лирические.

Живописью также занимался знаменитый окулист Филатов. На выставках он редко выставлялся. Писал выдуманные им пейзажи и раздаривал их своим друзьям.

К этой плеяде медиков-художников надо отнести и профессора-кожника Николая Юхневича, бывшего члена общества «Независимых». Несколько лет назад в Одессе была его персональная выставка. Юхневич большой и тонкий поэт. Пишет портреты, пейзажи и натюрморты. Его пастели свидетельствуют о высокой живописной культуре и большом вкусе.

Он много рисовал. Его рисунки выразительны и полны жизни. Он также успешно работал в области карикатуры.

Доктор Циклис

Заболевая, мы обращались к известному доктору Илье Циклису — неизменному другу музыкантов и художников, которых он бесплатно лечил, согревал морально, а иногда и поддерживал материально.

Это он выпестовал и воспитал наших известных музыкантов: Ойстраха, Гилельса и Марию Гринберг.

Циклис недавно умер. Ему было восемьдесят шесть лет. Его хоронила вся любившая его Одесса, пришедшая на похороны с печальными, влажными глазами и с большими букетами цветов.

Каждый, пришедший на похороны, тепло вспоминал его редкую, оставившую в душе светлый след доброту.

Молдаванская беднота, которой Циклис отдавал свое сердце и очень часто свои сбережения, приехала на улицу Розы Люксембург, где жил и работал Циклис, чтобы попрощаться с ним. Он умер, как и жил — просто и философски.

В предсмертные минуты он душевно попрощался с лечащими его врачами и друзьями, повернулся к стене и сказал: «Все кончено».

Портрет Циклиса — с 8 альбома 1960. Odessa. Professor Ilia Tsiklis. Paper Sanguine. Water colors Gouache. 38×26

Фотография Циклиса, 1960-е

На родине Шолома Алейхема

— Вот сапожник Новик! Он знал Шолома Алейхема и все о нем расскажет.

Мой юный проводник коричневой рукой указал на невысокого старика, выходившего из сада, окутанного розовым туманом цветущих яблонь, и исчез.

Медленно подойдя ко мне, старик приятным басом спросил:

— Вы ко мне?

— Да.

— Идемте в хату.

Мы вошли в просторную, светлую комнату. Сильно пахло кожей. На высоком, украшенном наивным орнаментом дубовом буфете торжественно блистал старомодный, пузатый самовар. На стенах висели выцветшие фотографии.

— Садитесь, — дружески обратился ко мне старик.

Я рассказал о цели своего прихода.

— Вы писатель?

— Нет, художник.

— Художник? Первый случай. Ко мне приезжали все писатели… Так вы хотите, чтобы я вам что-нибудь рассказал о Шоломе Алейхеме? Но я уже все рассказал… Приходится повторять…

Он вздохнул, покачал головой и добавил:

— Когда я начинаю думать о Шоломе Алейхеме, я забываю, что мне уже семьдесят четыре года. Забываю о старости, о слабости… Мне кажется, что на моей сутулой спине растут большие крылья, крылья юности…

Он вынул из кармана жестяную коробку, служившую ему табакеркой, свернул толстую цигарку и закурил. Я рассматривал старика. Небольшая, экспрессивно вылепленная голова, гордо укрепленная на тонкой жилистой шее, глубокие, резко выделяющиеся морщины и золотистые, светящиеся радостью глаза. В нем было что-то от рембрандтовских евреев.

— Вы будете рассказывать, а я вас буду рисовать, — предложил я ему.

— Помню, — начал он, сильно щурясь, точно перед ним стояла яркая картина прошлого, в которую ему трудно было вглядеться, — хорошо помню его мальчиком. Это был такой шалун, каких я никогда не встречал. Помню его бесчисленные проделки, за которые ему и нам влетало. Особенно доставалось от него нашим богачам. Он их хватал за фалды и осыпал злыми шутками. Мы его очень любили, так как видели в нем своего атамана.

Помолчав, старик продолжал: