Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

Озлобление не покидает меня ни на секунду. Оно появляется у мен я неожиданно и овладевает мной на несколько дней, не оставляя даже во сне. Так проходит день, два, три. Я готов в такие дни на все. У меня не остается ничего святого, ничего чистого. Мне кажется, что я мог бы быть спокойным и уверенным в своем тонком ремесле палачом. Впрочем, это слишком громко и книжно звучит. Второе — убийцей. И убийцей не только других, но и себя самого. Своего прошлого, настоящего и будущего.

21 августа

Как хорошо отказаться от себя, от своей души и мозга. Не чувствовать себя. Иногда (о, как я теперь ясно это чувствую!) прекрасно быть только манекеном, марионеткой. Или иметь гувернера, который тебя раздевает, занимает целый день сказками. Забирает себе всю инициативу, всю волю. А ты точно во сне или в бреду, совершенно пустой и отказавшийся сладостно дремлешь, покоишься…

Я бы хотел, чтоб иногда день мой не мне принадлежал, чтобы владельцем был кто-нибудь другой, даже тюремный надзиратель. Не все ли равно.

Как жаль, что меня не поднимает кнут тюремщика или окрик гувернера.

Как жаль, что нет таких санаториев, где люди, желающие отказаться от себя, могли бы находить покой на день, два или неделю.

Разве такой покой не равносилен лучшему и крепчайшему вину! И разве после такого вина организм не чувствовал бы себя освобожденным и опять свежим?

Особенно посещались бы такие санатории художниками, поэтами, авантюристами и падшими женщинами, этими «злыми цветами», издающими тонкий, но опьяняющий аромат.

Ночь

Все мысли, приходящие ночью, имеют ясный и очерченный лик — и потому, вероятно, я сильнее, чем днем чувствую свою пустоту.

Ночью у каждой мысли свое лицо и своя маска. Некоторые улыбаются, другие смеются, третьи ядовито усмехаются. Но жить с ними весело. Он и меня занимают. И приход утра не повергает в смущение. Может быть, лучшее, что у меня было и есть, рождалось ночью, когда форма пьет прохладный свой напиток и тает под теплыми лучами утреннего солнца. Наконец, ночью нас только двое — я и весь мир.

Много мыслей я подарил скребущим мышам, холодному стеклу осеннего окна, глядящего в продрогшую ночь. Много было у меня таких часов, которые казались лучшими друзьями. Их тиканье порой и теперь отдается еще в моем мозгу. Но теперь я отогнал этих романтичных друзей. Они мне слишком мало дали взамен моих ночей.

Для работы они почти ничего. В мастерской я им должен уделить только несколько минут внимания.

Действительно ли озлобление так плодотворно?! Действительно злоба — лучший вдохновитель?

Пожалуй, что да. Лучшие мои натуры всегда начинались со злобы. И лучшие мои переживания, поскольку мне удалось разобраться в себе, являлись ко мне после злобы, как дождь после грозы.

25 августа

Прохладный, ясный осенний день. В такой день приходят другие дни, похожие на этот день. Та же ясность, тот же ярко-голубой свод, та же больная, точно малокровная, зелень, вызывающая тихие мысли. Хорошо иметь ателье с большим окном в сад или на море. Ковры, красные листья дикого винограда в вазочках, чьи-то письма в ярких конвертах, этюды на желто-бурой траве, молоко, пахнущее свежим мясом, вечерний чай с вареньем и многое, что придает непередаваемый аромат осеннему дню.

Как мало нужно моим глазам, чтобы осень ярко рисовалась. Желто-лимонная дыня и кусок серо-холодного моря, по которому скользит с сильно натянутым парусом продрогшая лодка, или красный, как свежая кровь, перец и запах (ах, этот опьяняющий запах!) арбузов, или быстро потухающий пруд в морщинках и загорелое лицо греющегося на утреннем солнце старика, в коричневых руках которого хлеб и виноград.

Как хорошо блуждать с этюдным ящиком по полянкам умирающего леса, одетого в золотые одежды, будто во что-то теплое и веселое. Что мне до его осени? Я-то здесь при чем? При чем мой мир, над которым я столько лет работал! Моя душа, мозг, который жил своей личной своеобразной жизнью!

И вся эта ненависть в такую осень!

Как далека природа с ее безразличным, но прекрасным миром от всех этих кровавых ударов, поддерживающих в «них» энтузиазм глаз.

О, если бы я мог плюнуть так, чтобы их глаза загноились и чтобы они не могли солнце видеть. О, если бы я мог заразить вас всех туберкулезом или ядом сифилиса и видеть ваше безумие в жадных попытках пролить как можно больше крови и слез.

Какое мне дело?

При чем, я здесь? Но увы! Мое глубокое озлобление дальше этой странички записной книжки не уйдет. Мои слова мне самому сейчас кажутся слишком патетическими и громкими, а главное, они вызовут только «хе-хе». Да и сам я горько усмехаюсь хе-хе-хе. Да, милая.

День осенний — какой прекрасный мотив для живописи.

4 часа

Мимо моего окна проплыла высоко группа облаков. Со свежими лицами и прохладными движениями. Одно из них мне показалось даже чуть грустным, будто в морщинах. Оно мне будто улыбнулось. Через несколько минут я их уже не смогу видеть — их поглотят другие, с которыми они сольются в один общий хоровод…