Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

День осенний. Много курил. Трудно работать. Мой автопортрет совершенно запылился, а натюрморт покрылся плесенью и распространяет по комнате тяжкий запах гниющих овощей.

Как ты живешь в своей холодной Москве?

Мне приходится жить «как-нибудь». Это последний девиз.

Есть у меня еще одна система: разделять свои дела на разные виды «хуже», т. к. «хорошо» у меня или «ничего себе» очень редко бывает в последнее время. У меня свирепствует одно «хуже»

ничего себе «хуже»

так себе «хуже»

просто «хуже»

очень «хуже»

и хуже «хуже»

Сейчас у меня «просто хуже» № 3. Так как я уже сладил с этим «хуже» — то особенно горевать мне не приходится. Свыкся. Люди и их души безграничны в области приспособления.

Ведь живут же с никудышным сердцем и сгнившими легкими. Ведь улыбаются же порой за цементными стенами тюрьмы для «вточников». Ведь завязывает же каждодневно перед зеркалом свой шелковый галстук мой старый хозяин, антрепренер Молдавцев, несмотря на постоянный шорох смерти за спиной, и т. д. и т. д.

Почему же другим не приспособляться? И мне в том числе? Тем более, что живучесть во мне на целый корпус людей. Не так ли, моя дорогая, мой нежный чертик?

Правда, иногда надоедает все до смерти, но очень редко приходится бросаться в объятья смерти. К этой мерзкой и важной мере прибегают в самых крайних случаях. Я два раза собирался с визитами к этой мрачной особе, но хитро избегал встречи с ней. Думаю, что мой здравый смысл и впредь меня не покинет.

Есть одна еврейская легенда. Один видный раввин имел любимого слугу. Раз слуга зверски набросился на своего старого учителя с тем, чтобы его убить. Раввин согласился быть убитым, но чуть подальше от того места, где на него набросился слуга. Отъехали. И что же! Слуга пал ниц перед раввином, заплакал и стал молить его о прощении. Раввин ответил: «Встань, сын мой. Ты здесь ни при чем. Есть такие места, проклятые места на земле, где человек теряет свой облик, готовый на всякое безумие. И нужно миновать их. Мы теперь в безопасности».

Я думаю, что такие места имеются в нашей жизни также. Места проклятые, где мы способны других и себя убить. И вот нужно учиться их обходить, а если их обойти нельзя — то как можно скорее оставить их позади себя.

Эта легенда меня часто поддерживала в Париже и Берлине. И я думаю ее в дальнейшем держать в своей памяти.

Москва

Из дневника

Одесса — Москва, 1920 год

В Николаев приехали из Елисаветграда в пятницу ночью 22/2 или 5-го по новому. Поселились на Таврической 17/19 в нижнем этаже, где Виктор и Деви. Гуляли в окрестностях Николаева. После Елисаветграда непроходящая тоска и печаль. Собираемся в Одессу, а пока блуждаем по городу и разглядываем его сонные улицы.

24 апреля

Приехали из Одессы. Полина безумствует. Меня не впустила к себе. Изрезала в пух свои деньги.

И презирает меня.

Я ее жалею особенно, когда вглядываюсь в ее померкшее лицо. Она похудела и осунулась.

Вечером думаю наладить наши хрупкие отношения.

Помоги небо мне!

22–25 августа приехали в Москву. Дорога была утомительная, предлинная.

Николаев. Пароход «Вулкан». Херсон — пароход «Сокол». Оба — дрянные ящики. Прекрасные виды на Днепре. Хлеб, сало, каюта, клопы, рыба и изумрудные берега.

1936. Портрет тещи за шитьем. На обороте «А. Нюренберг. За шитьем. Москва. 1936». Бумага, перо. 22×27

В Александровске сели в теплушку. Компания большая. Преобладали противные типы. Хвастливые, чванные. Все ж устроили компанию-коллектив и кое-как дотащились до Москвы. Жрали, пили, курили много, чаевали повсюду и чистились от насекомых.

Москва

Поселились у матери. Хорошо приняли нас. Полинкой все любуются. Меня уважают, хотя заметили сейчас же, что у меня нет обуви. Мать Полины купила мне несколько рубашек и преподнесла их к какому-то празднику.

1937. Портрет тещи в кресле. Бумага, перо. 30×21

Полина нервничает. И завидует Зине и Дусе, у которых есть бриллианты в ушах (сколько зато говна они стоили им и унижений). А главное, наряды.

Сегодня продал тужурку за 2000 р. И купил 10 билетов в Эрмитаж. Ничего не поделаешь. Для характера и тону.

Выступал на конференции художников — тоска, комиссии и уныние. Время проходит пока вяло. Устраиваюсь в ПУРе и в РОСТА.

Надо принять солидный тон, а особенно доставать солидных денег, которые всегда меня крайне грубо игнорировали.

Самое ужасное — это отсутствие свободы и тех глупостей, без которых мне так трудно жить.

23 августа. Кв. Страстной б., 4

Сегодня первый осенний день. Дождь, серые стены в окне, мрачный разговор внизу, шум продрогших автомобилей.

Полина ушла писать к Нелидовой, предварительно густо напудрившись и ярко покрасив губы. На ней новый темно-синий костюм.

Я пишу для РОСТА сатиры-плакаты и мрачно смотрюсь в зеркало.

В Персию уже не поеду. Зачем это?

Нищеты и здесь полно, а Восток в другой раз увижу.

25 августа