Один

«Семнадцатый год представил широкому зрителю несколько значимых картин, все они широко известны, но остался незамеченным фильм Ханта «Как Витька Чеснок вез Леху Штыря» с великолепными Ткачуком и Серебряковым».

Нет, он совсем не остался незамеченным. Просто мне показалось, что там несколько избыточно использованы мотивы сценария Веллера «Кавалерийский марш», причем без ссылки. Ну, может быть, это совпадение. Я этого совершенно не утверждаю. Мне показалось, что в этом фильме, понимаете, немножко многовато злобы, жестокости, и это превращает его в такую передачу «В мире животных». Хотя роль Серебрякова — гениальная! Я помню, что я после просмотра на выборгском фестивале «Окно в Европу» тут же отбил эсэмэску Серебрякову: «Леша, ты гений!» Хотя я всегда знал, что он гений. Но с такими минимальными средствами сыграть такую значимую роль! Это просто шедевр! Я думаю, что это сравнимо с его работой в «Последнем побеге» или в «Грузе 200». Это сильная картина, и у нее есть свои фанаты.

Опять за Набокова… Что же такое-то! Так мы и… За Хармса. «Об Пушкина! Об Гоголя!» Ну, давайте Хармса, понимаете, потому что Хармс — он уж слишком недооценен был при жизни.

Что касается Набокова, то я пока могу сказать одно. Я прочел книгу этих писем и порадовался тому, какая она скучная. Почему? Потому что он нормальный человек, здоровый. Его письма к жене с подробным описанием, что съел, как испражнился, куда пошел гулять, с кем разговаривал, — они такие добрые и веселые, и такие смешные! Он ей сочиняет словарные загадки. Нормальный человек! Знаете, большая радость — почитать письма нормального человека. Это вам не то, что записные книжки Хармса, где патология лезет из каждой строки, поэтому… Про эту патологию сейчас поговорим. А Набоков — он наш веселый друг. И честно говоря, я люблю его читать гораздо больше, чем Платонова, и именно потому, что когда ты открываешь Набокова, ты можешь быть уверен, что получишь удовольствие, оно тебе гарантировано. Человек думает о тебе и о том, чтобы тебе было хорошо, а не только о профессиональной реализации.

Вернемся через три минуты.

_{РЕКЛАМА}

Ну что же? Поговорим о Хармсе. Тут, кстати, хороший вопрос пришел от Андрея из того же самого Выборга насчет того, как соотносится современное высказывание Акунина о приоритетной для России идее воспитания нового поколения и его же роман «Азазель», где эта идея освещена довольно скептически.

Ну видите, вот это могла бы быть тема для отдельной лекции: «Воззрения Акунина на педагогику». Акунин — серьезный писатель. У меня когда-то была про него статья «Последний русский классик». Он относится очень серьезно к проблеме воспитания. И здесь надо, конечно, смотреть в огромной степени его японские корни, японскую традицию. Дело в том, что «Азазель» — это довольно трагическое произведение. Я сразу, прочитав его, сказал, что автор, скорее всего, фан Стругацких, потому что идея интерната, исследованная Стругацкими в «Возвращении» (отчасти — в «Далекой радуге»), у него здесь выведена на новый уровень.

Там же, понимаете, что в «Далекой радуге» происходит с матерью, вот с этой Женей, которая не хочет отдавать своего мальчика в детсад: она приходит к полному моральному падению. Мне представляется, что отношение Стругацких к такому воспитанию домашнему тоже эволюционировало до известной степени. Отношение же Акунина к Азазели (в чем и трагизм повести), оно было двойственным. Владелец этого интерната, его создательница, была там самым положительным персонажем — страшным, мрачным, но самым привлекательным. Мне представляется, что, конечно, идеал для Акунина — это самовоспитание. Но в каком-то смысле…

Вот здесь внимание! Сейчас важную вещь скажу. Отношение к русской педагогической утопии менялось очень сильно, в том числе у ее адептов. Достаточно сравнить «Гадких лебедей» Стругацких и тех же «Гадких лебедей» в интерпретации Рыбакова и Лопушанского, сделавших картину. По Стругацким, мокрецы и дети побеждали, и в их утопии Баневу не было места, он думал: «Все это хорошо, но не забыть бы мне вернуться»; был соблазн остаться, но надо вернуться, потому что в этой утопии нет иронии и милосердия. В картине Рыбакова и Лопушанского (которая, кстати, очень нравилась Борису Натановичу) побеждал страшный мир, а дети оказывались заточены в психушку. И девочка рисовала не квадрат в небе, а квадрат на стекле больничном, и там была одинокая звездочка. Это был очень страшный финал и очень красноречивый. Если побеждает утопия — страшно. Но если побеждает «проклятая свинья жизни» — страшнее.