Один

Вот мне кажется, что Хармс был жертвой ритуала, потому что все в его жизни было ритуал: его отношения с женщинами, его шифрованные записки, его творчество, во многих отношениях, конечно, подчиненное темным, каким-то совершенно иррациональным закономерностям. Я думаю, что здесь в огромной степени важна была попытка вот того, что он сам называл чистотой порядка. Он пишет: «Мне в жизни дорога только чистота порядка», — то есть беспримерность. Когда у тебя нет абсолютных ценностей, то абсолютной ценностью для тебя становятся либо деньги (что довольно часто было в русской литературе), либо карьера, условно говоря, либо, ничего не поделаешь, навязанные себе законы невроза. И вот этим законам невроза Хармс был верен абсолютно.

Права глубоко, на мой взгляд, Анна Герасимова (она же Умка), которая в своей работе о поэтике обэриутов, в своей кандидатской диссертации писала, что смешное у обэриутов не намеренно, они не хотели писать смешно. То, что у них получается юмористически, гротескно, буффонадно — это скорее совершенно непредусмотренный эффект. Это абсурд, а абсурд — явление строго логическое. Но их абсурд был подчинен строгой дисциплине. Они таким образом нарушали уродливую логику бытия.

У Хармса есть абсолютно темные эзотерические тексты, как, например, «Лапа». Трактовку ее предлагает Лада Панова в своей недавней работе «Мнимое сиротство». И тоже трактовка эта настолько сложна, что дай бог мне наполовину ее понимать. Я думаю, что здесь очень многие вчитывают в Хармса какие-то произвольные вещи. Панова как раз пытается его прочесть аутентично, строго исходя из круга его чтения. Но мне кажется, что не надо так уж проникать в сложные коннотации, в сложные абсурдистские его ходы; нужно воспринимать это как попытку сломать абсурд реальности, как попытку выстроить альтернативный абсурд.

Хармс описывает три главных состояния модерна. Первое, о котором я уже говорил, — вина, потому что модерн порывает с традицией, с отцом, с семьей, с нормой. Второе — ужас. И это ужас… Вот Хармс говорил: «Я презираю страх, но восхищаюсь ужасом». Ну, я неточно цитирую, но суть была такая. Действительно ужас, высокий трепет — это такая эмоция как бы… ну, это следствие познания, понимаете, когда ты заходишь глубже, чем человеческое может вынести. Кстати говоря, эмоция очень платоновская (Андрея Платонова, естественно).

Так вот, мне кажется, что у Хармса это чувство ужаса отчетливее всего сказывается в «Старухе». Замечательно сказал Валерий Попов: «Прочел я «Московскую улицу» Ямпольского, где прекрасно описан страх перед арестом. А потом прочел «Старуху» Хармса, где аресты вообще не упоминаются. И ужас от «Старухи» многократно превышал все социальные ужасы Ямпольского». Ну, Ямпольский хороший писатель, но все равно, конечно… Бориса Ямпольского. Простите. Да, Бориса Ямпольского (не путать с Михаилом). Так вот, Борис Ямпольский в «Московской улице», хотя он и всю правду пишет, но он не поднимается, не опускается до таких бездн, в которых Хармс живет.

Ужас Хармса — это чувство своей глубокой инакости, своей принципиальной отдельности от мира. Так называемым нормальным людям, условным обывателям, которые такими пачками мрут в его цикле «Ужасы», это чувство ужаса просто не знакомо просто потому, что они считают себя нормальными. Но Хармс, считавший себя ненормальным, он понимал, насколько все люди отдельны друг от друга, насколько непреодолимы барьеры между ними, насколько странна связь между всем. Помните знаменитую новеллу «Связь»? И казалось бы, в том, как умирают хармсовские герои, бумажные совершенно, довольно много смешного. Но это смешное — оно как раз изнанка того же самого хармсовского абсурда, потому что мы понимаем, насколько алогично все.

Намеренная жестокость, подчеркнутая жестокость в поздних новеллах Хармса — она на самом деле не только следствие жестокости времени, которое само по себе было, конечно, чудовищным. Мне кажется просто, что это время проявило заложенное изначально в людях, и Хармс на это отреагировал.

Вот сейчас страшную вещь скажу и, наверное, тоже навлеку на себя, но ведь сталинизм, эпоха Сталина, как и нынешняя эпоха, она ничего нового не привнесла. Она упразднила то, чем мы заслоняемся от ужаса жизни. Она упразднила эмпатию, честь, сострадание. Она оставила простые вещи. И мир представал не таким, каким его сделал Сталин, а таким, каков он есть. И сегодня мы видим не ту Россию, которую выдумал Путин, а ту Россию, которая есть, которая была заслонена творчеством Толстого, позицией Сахарова, героизмом диссидентом, роскошью культуры. Но она под этим, под этим тонким покрывалом, блестящим. Она вот такая. В этом-то и ужас. И жизнь, не украшенная никакими хитростями — политикой, культурой, я не знаю, борьбой мнений, — она есть вот это. И эту страшную наготу мира описал Хармс.