Один

Вообще меня очень раздражают вот эти многочисленные сетования в социальных сетях на затянувшиеся праздники. Работу вы не любите, это я понимаю, да. Ну, действительно в русском сознании всегда работа, физический труд — это скорее проклятие человека, нежели его благословение. Но вам и отдых не нравится. Что же вас тогда устраивает? Видимо, больше всего вас устраивает имитация работы — то есть такая работа, которая сама по себе является отдыхом, но при этом выглядит как такой отчаянный труд на благо государства или на благо общества. То есть ничего не делают, но чтобы за это ничего не было. Вот это, видимо, такое любимое российское состояние на сегодняшний день.

Мне же, например, ситуация праздности очень нравится, потому что это одно из немногих таких, что ли… одна из немногих возможностей заняться собой, заняться своими делами: что-то сочинить для себя, не писать в номер, не ходить на какие-то мероприятия. Я с большой радостью замечаю, что стал значительно больше сочинять. Я так думаю, что стишков десять-пятнадцать по итогам этих каникул у меня прибавится, и я постепенно буду их на нашу общую радость печатать.

«Поздравляю с Новым годом,— вас также,— но вопрос не новогодний,— слава богу.— Является ли девятая глава «Бесов» «У Тихона», где происходит исповедь Ставрогина, неотъемлемой частью романа, или Достоевский решил ее не включать в произведение по своим соображениям? Проясняет ли она характер Ставрогина или только запутывает дело? Является ли сам Ставрогин «бесом», и почему? Является ли «бесом» Раскольников?»

Понимаете, никакого личного решения Достоевского здесь не было, а было личное решение Каткова, который печатал «Бесов», как и практически все, что Достоевский писал в последние годы (ну, кроме «Подростка», отданного «Отечественной записке»), все печатал у себя. «Русский вестник» — это журнал достаточно консервативный. В частности, именно Катков запретил печатанье последней части «Анны Карениной», раз уж она упоминалась, она вышла отдельной брошюрой. И его, видите ли, насторожили скептические мнения Толстого о добровольцах, едущих защищать братьев-славян. Там все чудовищно актуально, если сейчас это перечитать. Тем более что понятия этих добровольцев о том, что им предстояло делать, были самыми приблизительными, и большинство ехало туда компенсировать свою бытовую неудачливость. Очень горькая часть, очень точная.

И вот Каткову не понравилась. Тем же самым соображением руководствовался он, отказывая Достоевскому в печатании ключевой и очень важной для него главы — «У Тихона». Она не только не затемняет и путает представление о Ставрогине, а она объясняет причину духовной эволюции Ставрогина, она раскрывает то злодейство, которое лежало в основе ставрогинских духовных надломов. Оказывается, он действительно растлил девочку, да потом еще и довел ее до самоубийства. Вот это как раз то, что для Ставрогина существует главный предмет раскаяния, то убийство, то пятно, которое в нем разрастается и, как некий рак души, в конце концов приводит его к такому же самоубийству. Он так же вешается, как и Матреша.

Глава «У Тихона», когда она была опубликована в двадцатые годы уже XX столетия, лежала она в банке вместе с корректурой, так и не прошедшей в журнал,— вот когда эта белая коробка была вскрыта и глава была напечатана, она произвела огромное впечатление на современников. Больше того, ее отзвуки мы можем найти почти во всей литературе того времени, но наиболее наглядно, пожалуй, у Пастернака в «Спекторском». «Вдруг крик какой-то девочки в чулане»,— это прямая, конечно, аллюзия на Матрешу. И тогда, в общем, вся революция предстает как мщение за поругание женственности. И это любимая тема Пастернака.

Почему Достоевский сам потом не стал включать это? Ну, во-первых, с одной стороны, если глава уже выпущена из журнального текста, он не видел смысла к этому возвращаться. Он действовал… Знаете, как говорит Шостакович: «Чем исправлять старое сочинение, лучше написать новое». Во-вторых, может быть, он согласился с аргументацией Каткова — может быть, ему это показалось немножко резковато по тем временам. И это действительно резковато, потому что садомазохистские мотивы, там содержащиеся, они слишком отчетливые. И поскольку это исповедь Ставрогина, могли бы подумать на него (и многие думали), могли бы подумать на Достоевского, что у него был подобный опыт. Ну, Страхов, например, не шутя, разговоры Достоевского о собственной, так сказать, педофилии и некрофилии (разговоры очень часто эпатажные), принимал за чистую монету и об этом писал. Анну Григорьевну Достоевскую это глубоко возмущало.