Один

На самом деле, конечно, педофилия в случае Ставрогина не более чем символ. Я в лекции о «Лолите» и в статье подробно разбираю эту символику. Это просто символ соблазна, который неизбежно ведет к самоуничтожению. Это такая Лилит, если угодно. Это вовсе не автобиографический мотив; это метафора скорее такого безбожия, разрушения Бога в себе, преступление против ребенка. Ведь вы обратите внимание: Свидригайлов кончает с собой именно после того, как ему приснилось растление ребенка — девочка, соблазняющая его. Это душа. Душа как девочка. «Талифа, куми» — «Девочка, иди». Это как раз евангельский символ. Исцеление ребенка — это воскрешение души. А растление ребенка — это как раз когда эта душа бесповоротно погибла. Вот в этот момент почувствовал Свидригайлов, что для него нет спасения. И для Ставрогина спасения тоже нет.

Что касается определенного сходства этого персонажа с Раскольниковым — оно есть. В том смысле, что это — как бы сказать?— погибшая сила. Вы заметьте: оба красавцы. Волгин довольно прозорливо замечает, что красотой всегда маркирован у Достоевского порок: все симпатичные герои обладают довольно такой неавантажной внешностью. Ну, за исключением, может быть, Алеши Карамазова, который такой рослый и сильный красавец. При всем при этом… Ну, у Мышкина все черты вырождения в лице и так далее. Раскольников очень красив — красив, как Дуня, но именно эта красота и есть какой-то знак, что ли, его уязвимости для порока, его уязвимости для соблазна, если хотите.

И со Ставрогиным — с его румянцем, с его белыми зубами, с его ростом, силой, обаянием, Иван-царевич — вот в нем есть такая же уязвимость для бесов. Он сам по себе, конечно, не бес; бесы входят в него. Бесы, причем мелкие,— это Верховенский, Лямшин, в каком-то смысле, может быть, даже и Кириллов. А вот Шатов и Ставрогин — они одержимы всей этой бесовщиной.

Ну, тут есть, правда, кстати, хороший вопрос… Что-то все кинулись перечитывать «Бесов». Хороший вопрос:

«А может быть, на самом-то деле бес — это губернатор, который велит сечь и пороть вверенный ему народ?»

Вот это очень странно, что Достоевский хорошо видел бесовщину революционную, но не видел революционной святости. Мне кажется, его попыткой увидеть революционную святость был финал «Братьев Карамазовых», где он Алешу предполагал привести к цареубийцам и провести через это. Такой риск существовал. Он об этом тому же Страхову, Суворину, разным людям рассказывал, на это намекал — на такой вариант развития событий. Поэтому вполне вероятно, что святость Русской революции — это вариант Алеши. Карамазовщина Русской революции. Потому что карамазовщина — это разврат во всем. И в святости тоже может быть свой разврат. И об этом должен был рассказывать второй, ненаписанный роман.

Но вместе с тем я не думаю, что губернатор имеет какое-то отношение к бесовщине. Для Достоевского главная бесовщина всегда рядится в одежды справедливости, вот это для него самое страшное. Ведь Верховенский борется за справедливость, и тем не менее он бес. Губернатор — это, может быть, и зло, но это не бесовщина, это совсем другое, это не соблазн, грубо говоря. Понимаете, самая авторитарная церковь все-таки лучше тоталитарной секты. Вот что, на мой взгляд, там имеется в виду.

Раскольников совсем не бес, но Раскольников одержим. Для Раскольникова есть путь спасения, об этом говорит ему Порфирий Петрович. Есть ли такой путь для Ставрогина? Я, честно говоря, не убежден, потому что… Кстати говоря, Раскольников, хотя и болен, но при Раскольникове есть Разумихин, есть разум. Не очень понятно, кто среди ставрогинцев, кто в окружении Ставрогина мог бы его перетащить на поле светлых сил. Отсутствие Разумихина в поздних романах Достоевского очень сказывается.

«Можно ли, по Достоевскому, сказать, что Россия подобна человеку, одержимому бесами?»

Да, разумеется. Именно это он и имел в виду.

«О чем вы рассказываете в «Пятнадцатой балладе»? Мне кажется, там раскрыта жестокая истина о рабстве и свободе. Вспоминаю бойцов испанской герильи, которые предпочли остаться с инквизицией против свобод Наполеона»