Один

Понимаете, я бы с удовольствием тоже лекцию о Филатове прочел, Андрей. Но в чем шутка, в чем штука — я хорошо Филатова знал, и мне есть о чем поговорить, но… Ну как, кто его хорошо знал — я был к нему вхож, он был со мной на «ты», я с ним на «вы», разумеется. Но при всей любви к Филатову и при всем в общем неплохом знании его пьес я, наверное, не решусь сейчас о них говорить, потому что Филатов — это ведь не только замечательная стилизация, он такой своего рода наш поздний Шварц, не зря он вернулся к теме голого короля. Он переосмыслитель классических сюжетов, наверное, в сторону некоторого не скажу большего цинизма, но там довольно глубокий пересмотр — итогов приватизации — довольно глубокий пересмотр итогов XX века.

Филатов, он не простой человек, и для того чтобы о нем говорить, мне надо, во-первых, хорошо вспомнить его пьесу «Опасный, опасный, очень опасный» («Опасные связи»), которую он сам считал лучшей. Надо будет перечитать «Часы с кукушкой», раннюю вещь. Вообще пьесы Филатова, они с одной стороны романтичны, горьки, трагичны, а с другой в них есть некоторый налет такого печального цинизма. Это пьесы усталого Шварца, усталого рыцаря. И конечно, он войдет в историю далеко не только «Федотом». А лучшие свои пьесы — «Возмутитель спокойствия» про Насреддина и особенно «Голый король», который заканчивается репликой «Настало время голых королей» — это долгая история, об этом надо говорить серьезно.

Кстати говоря, мне больше всего нравится «Еще раз о голом короле», из таких легких, веселых его вещей, именно потому, что там принцесса встает на сторону короля — если угодно, та же коллизия, которая в «Пятнадцатой балладе». Она понимает, что если его развенчают, то недолго и ей быть принцессой. И сословные соображения, сословная солидарность, она становится сильнее.

Вообще, конечно, Леня великий был человек, и очень, кстати говоря, рыцарственный в собственной жизни. И то, как он любил Нину Шацкую, и то, как он героически противостоял разделу Таганки, и то, как он никогда плохого слова не сказал о Любимове, хотя при нем хуже стало гораздо после его возвращения, и то, как он ушел после прихода Эфроса, и как он всю жизнь раскаивался в этом… Не знаю, я Леню считаю каким-то эталоном моральной чистоты. Вот есть несколько друзей его, такие как Ярмольник, такие как Качан, которые спасали его, продлевали его жизнь как могли. И вот они всегда признавали, что просто в его присутствии жизнь была переносимее. Вот он был моральным авторитетом, на него можно было оглядываться. Потому что Филатов, пожалуй, я могу сформулировать, он во всех ситуациях поступал в ущерб себе. Он никогда своей выгоде не подчинялся и всегда умел поступить демонстративно против правил и против ветра. Я очень его любил.

И кстати, покойный Саша Гаррос, я успел его сводить к Филатову познакомиться, Филатов плохо уже чувствовал себя в это время и слаб очень был, но когда, я помню, Гаррос сказал, что от часового разговора с ним ощущение абсолютно чистого кислорода. Вот действительно, входишь к нему — и как-то он тебя преображает. Притом что трудно было ему жить.

Кстати, его пасынок, которого он в сущности воспитывал как сына, он не зря же стал священником. Я думаю, что именно Леонида Алексеевича воспитание оказалось для него в каком-то смысле решающим. Он сын Золотухина, вы знаете. У него очень такая высокая была планка отношения к себе и людям, он ничего себе не спускал, в нем не было компромисса.

И кстати говоря, литературно он относился к себе совершенно несерьезно. А посмотрите, сколько его вещей стали народными. Ведь «Разноцветную Москву» они с Качаном написали. «Разноцветная Москва» — это же песня, без которой невозможно себя представить. «Над Москвой стоит зеленый восход, по мосту идет оранжевый кот». А сколько гениальных цитат ушло из «Федота», а сколько зонгов он написал для «Робина Гуда»? Нет, он, конечно, замечательный мастер афористического, крепкого стиха. А то, что он творит с пятистопным ямбом, как разнообразно этот ямб, гибко и богато у него звучит. Он был, конечно, первоклассный поэт, Леня. Другое дело, что всю жизнь считая себя артистом, он очень часто наступал на горло собственной песне.

Он же, кстати, вполне восстановился, он после инсульта, и особенно после удачной пересадки почки свободно мог вернуться в театр, мог вернуться в кино, но он этого не стал делать. Он сказал, я помню, мне в интервью: «Эта дверь для меня закрыта. Я буду теперь заниматься только литературой, наверстывать все». И надо сказать, что литературная его одаренность, конечно, расцвела. И особенно расцвела в болезни. Потому что вот вам пример аутотерапии, когда он так страдал, когда он сознание терял по несколько раз на дню, когда он в сущности спасен был тем, что его Ярмольник срочно отвез в больницу и санаторий, просто там счет шел на часы, и ему успели спасти жизнь. У него была почечная гипертония, почку отняли, инсульт он перенес в девяносто третьем году, как раз во время расстрела Белого дома.