Один

Ну, немножко он завидовал, конечно. Потому что Трумен, будучи слезлив, плаксив, сентиментален, недисциплинирован, написавший очень мало, был, во-первых, любимцем критики и патологическим удачником, что он ни напишет — все расхваливали. Вундеркинд, чего хотите, в двадцать четыре года он как напечатал «Other Voices, Other Rooms», так все и закричали: «Трумен, Трумен, наша гордость». Его надеждой прозы назвал Сомерсет Моэм, который вообще никого не хвалил, ну и пошла, стало быть, восторженная волна.

Кстати, меня спрашивают:

«Кого вы читаете для успокоения?»

Моэма читаю, очень успокаивающий автор. Хотя я предпочитаю не волноваться.

И Трумэн, естественно, портил себе отношения со всеми. Но не любили его за то, как Моцарта: «Осеняет голову безумца, гуляки праздного». Ты тут сидишь, всю жизнь пишешь какую-нибудь трилогию про американскую историю или глубокую психологическую прозу, или какой-нибудь социальный реализм, и тут приходит этот клоун, вообще маленького роста, с женским писклявым голосом, с обидчивостью, с неумением вовремя сдавать тексты, с вечными склоками и с дружбой с голливудскими актрисами, к тому же не скрывающий совершенно своих извращений — приходит и пишет лучше тебя. Да как же с этим смириться?

Его любили либо такие алкоголики завязавшие, как Джон Чивер, которого я, кстати, тоже очень люблю, либо такие одержимые депрессией, как Стайрон. То есть чтобы любить Капоте, надо было быть таким же больным, как он сам. Людей сближают не общие взгляды, а общие болезни, общие пороки. И вот понять, что он чистый и прекрасный ребенок американской литературы — надо было быть таким, как он.

«В книжке «Великие интервью журнала «Rolling Stone» прочитал интервью Трумена, данное Энди Уорхолу. Оно весьма шокирует».

Конечно, шокирует. Знаете, его задачей было шокировать Энди Уорхола. Это не так легко, скажу вам.

«Поразила Косякина со стихами про Аркадия Юрьевича. Ну как это и откуда?»

А я сам не понимаю, из чего Косякина, эта молодая воронежская поэтесса, бывшая тут у нас, делает свои стихи. Косякина трудна, невыносима, любит говорить гадости, как Трумен Капоте, красива, странна, непредсказуема. Но Косякина большой поэт. Вот надо это терпеть. Тем приятнее, что если бы она не ворвалась в прошлом году в студию на костылях и не выхватила хомяка, то мы бы не знали об этом большом поэте. А сейчас вот она книжку готовит. Я это к тому, что большому поэту в наше время не так-то легко заявить о себе.

Ну, про «Анну Каренину», которая победила в результате отбора, и немножко про мировоззрение Толстого.

Понимаете, что касается отношения Толстого к стихам. Да, у Толстого было высказывание знаменитое, что стихи писать — это все равно что пахать и за сохой танцевать. Но мы знаем его восторженные отзывы о Пушкине, который был для него тем же, что и Шопен в музыке, то есть таким открывателем новых гармоний. Мы знаем его восторженное отношение к Фету: «Откуда у этого добродушного толстого офицера такая лирическая дерзость: «И в воздухе за песней соловьиной разносится тревога и любовь»?» Ну слушайте, Толстой любил и понимал поэзию.

Но он был, понимаете, писателем par excellence, и даже его мировоззренческая эволюция была нужна только для того, настаиваю на этом, чтобы обосновать его стиль, новый стиль. Вот эта голая проза нуждалась в мировоззренческом перевороте, и первично была именно новая литературная манера, поиск ее, а вовсе не духовные поиски, которые завели его, кстати сказать, довольно далеко. И, прямо скажем, учение его никакой критики не выдерживает. А вот художественные тексты, порожденные этим учением, выдерживают. Но он и сам всегда говорил, что прозой движет энергия заблуждения. Его заблуждения были глубоки и разнообразны, но тем не менее они благополучно породили великую прозу. Скажем, «Отца Сергия», которого мы с Денисом Драгунским оцениваем выше всех остальных его сочинений.

Так вот, толстовское отношение к искусству тоже диктовалось прежде всего, вы не поверите, эстетическими критериями, а вовсе не духовными. Его интерес к прозе крестьянских ребят или крестьянского писателя Семенова — это поиск новой стилистики, «сказывай», а вовсе не интерес к жизни и морали крестьянства. Аким, который во «Власти тьмы» говорит только «тае» или «не тае» — это, если угодно, мастер нового языка, который потом реализовался у Андрея Платонова. Андрей Платонов же и есть сплошное «тае», но оно несет в себе страшную энергию.