Один

Так вот, Толстой, как всякий писатель par excellence, предъявляет к поэзии очень высокие требования. Давайте назовем вещи своими именами: поэзия бывает либо очень хорошей, либо очень плохой. К сожалению, середины здесь нет. Потому что посредственная поэзия — это физически труднопереносимо. Она отбивает вкус к стихам. Если долго читать плохие советские стихи, то начинаешь их ненавидеть, конечно. Толстой любил вообще, у него странный был вкус — он любил только великое, только абсолютно великое.

Причем и тут у него случались странные заскоки, потому что, будучи последовательным врагом любой условности, он очень мало понимал в театре. Собственные его пьесы, будем называть вещи своими именами, мало удачны на фоне его прозы. «Живой труп» — пьеса так себе, ее могут спасти цыгане или может спасти гениальное исполнение роли Протасова, как Моисси его играл, а в принципе очень трудно эту вещь поставить, много в ней лишнего, шесть действий. «Власть тьмы» — пьеса скучная, простите меня, и мрачная. «Плоды просвещения» — комедия не смешная. Ну, у Толстого плохо дело обстоит с условностью. Он условность не любит, он ее разрушает. И в такой, скажем, сцене из театра, как в «Войне и мире», там этот балет — это просто разрушение условности, ее деконструкция. А безусловности театра нет.

Так же и в стихах: там, где условность побеждается гением автора, как у Пушкина, например — да, это ему нравится. А там, где сплошная условность, как у Метерлинка, что тоже в сущности великая поэзия — этого он понимать не хочет, и он это всячески осуждает. И именно поэтому у него возникает вопрос после прочтения лучшей баллады Метерлинка из двенадцати песен, он пишет: «Кто пришел, кто ушел, кто рассказывает, что случилось?» И вот эти фокусы с повествователем, которые у меня отыграны в «Эвакуаторе», они до известной степени продиктованы этой фразой, почему она и взята в эпиграф наряду с этой замечательной метерлинковской балладой. Так что условность, когда она в искусстве появляется, она у Толстого вызывает такие судороги, и чаще всего именно потому, что она недостаточна.

Я думаю, он оценил бы Беккета, вот там, где реализм вообще похерен, а условность доведена до такой степени, что становится самоцелью. Там уже голое страдание глядит со сцены. Вот мне кажется, Беккет Толстому бы понравился. И думаю, что, кстати говоря, «Улисс» стал бы одной из его настольных книг. Вот Джойс бы ему понравился, потому что он бы там увидел собственную школу внутреннего монолога.

Вообще воззрения Толстого на религию, в частности, на искусство как на пространство, полное отмены конвенций — вот мы не договариваемся, вот мы пытаемся воспринять мир как он есть — это тоже конвенция своего рода. Но только, как показала тонко довольно Лидия Гинзбург, это насаждение и педалирование других конвенций, других вещей. Вот он описывает, казалось бы, с голым натурализмом лежащую в гробу прачку, чтобы вызвать сострадание к ее участи. Но он тоже педалирует то, что вызывает сострадание к ней, а мог бы вызывать то, что вызывает ужас или отвращение, а мог бы, наоборот, подчеркивать прекрасные стороны Российской империи по сравнению с другим миром, как занимаются этим многие сейчас. То есть это не вопрос отмены фильтров, это просто другие фильтры, возможно, более тонко поставленные.

И вообще толстовская поэтика всегда довольно жестокая, всегда очень приближающая к нашему лицу зеркало с высочайшей разрешающей способностью. Я думаю, именно она и спровоцировала русскую революцию, потому что нельзя жить в мире, который описан Толстым, надо как-то его спасать немедленно. Не случайно он говорил: «У меня нет никакой философии, я просто как в горящем доме нашедший выход. И все остальные не видят огня. Я им указываю этот выход, бегу к нему, зову их за собой, а они не хотят. Это довольно частая у него метафора.

Но вот проблема толкло в том, что у Толстого такое ощущение катастрофизма мира, оно тоже продиктовано его художественным методом, вот видением тех вещей, которые видеть и подчеркивать не принято. Это разрушение всех зон умолчания. И конечно, в таком мире жить, вероятно, нельзя. Мир же, он по природе своей конвенционален. Но если это дает чудовищный результат социальной жизни, то художественный результат выдающийся. Это лишний раз показывает, что законы искусства нельзя распространять на жизнь.

Что касается «Анны Карениной», «Анна Каренина» — роман гораздо более глубокий, чем принято думать. И смысл этого романа довольно таинственен, он ускользает от простого социального или морального прочтения. Об отмене морали как категории вообще говорит эпиграф к книге: «Мне отмщение и аз воздам»,— не пытайтесь навязать себе моральные высказывания. Моральные высказывания, моральные оценки здесь расставляю я, автор, и я бог. Потому что если бы сказать: «Вот Анна жила плохо, и она наказана, а Левин жил хорошо и он счастлив»,— это очень глупо и примитивно, потому что в конце романа Анна кончает с собой, а Левин прячет от себя веревку, чтобы не повеситься, и ружье, чтобы не застрелиться.